КОГДА КОНЧАЕТСЯ ВРЕМЯ
Стихи, рассказы и пьесы Ильи Оказова
ГЕРОИ ВЧЕРА И НАВЕКИ
…Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен о вас не споют.
М. Горький
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
ФЕСЕЙ, бывший царь Афинский, великий грешник, 60 лет
АКАМАНТ, нынешний царь Афинский, его сын, 20 лет
ЛИКОМЕД, царь Скиросский, старый друг Фесея, 60 лет
ДЕИДАМИЯ, его дочь, 15 лет
МАЛЬЧИК, 12 лет
Действие происходит на острове Скиросе в Эгейском море, в год Гигантомахии
Неширокая полоса морского берега, в глубине переходящая постепенно в горы; на дальней вершине стоит белый храм. Царь ЛИКОМЕД, седобородый, опрятный, сгорбленный, сидит на камне. Задумчиво входит его дочь ДЕИДАМИЯ, рассеянно глядя в морскую даль.
ЛИКОМЕД (видя, что она его не замечает). Ты ходишь, как во сне, Деидамия! Что с тобою? Ты опять плакала?
ДЕИДАМИЯ (словно очнувшись, резко). Да, ну и что?
ЛИКОМЕД. С чего это ты? Кто-нибудь обидел? Эти…
ДЕИДАМИЯ. Никто меня не обижал. Ты и сам не слишком весел, отец. Почему я должна делать весёлое лицо, а ты, царь, не должен? И зачем вообще делать весёлое лицо, если всё так нехорошо?
ЛИКОМЕД. Понимаешь, дочка, это верно, царь вообще-то не должен быть ни печальным, ни весёлым – в молодости ему полагается быть мужественным, и я таким и был, а в старости – величественным… И это у меня, в общем, получается – при людях, особенно при афинянах. Я просто не ожидал тебя встретить, не успел сделать величавый вид – к тому же ты сама этого не любишь.
ДЕИДАМИЯ. Я вообще не люблю, когда кто-то делает вид. Когда ты делаешь вид, что спокоен и исполнен достоинства, а в это время офицеры с афинской военной базы ходят по нашему острову как хозяева и даже забывают отдавать тебе честь. Когда эти афиняне, наоборот, делают вид, что очень тебя уважают и считают великим царём, а на самом деле только и ждут, чтобы что-нибудь отобрать у наших крестьян или получить приказ из столицы – вот, даже я называю Афины столицей! – в котором правитель Менесфей напишет, что наш Скирос – исконное афинское владение. Когда наши мальчишки обращаются ко мне «ваше высочество», хотя отлично видят, что никакая я не настоящая царевна, – только ради того, чтобы самим сделать вид, что могут беседовать с царевной… И когда я сама притворяюсь, что верю всему этому. Это так противно!
ЛИКОМЕД. Ты молода, Деидамия, ты ещё слишком молода; жаль, конечно, что твоя молодость пришлась на такое время. Но пойми, я вижу всё, о чём ты говоришь, не хуже тебя, но держусь, потому что вижу и знаю ещё и то, чего мне никак не удаётся передать тебе: что я правда царь, а ты царевна. По крови и по характеру.
ДЕИДАМИЯ. Это у меня-то царский характер? Это у…
ЛИКОМЕД. Да, Деидамия, иначе бы ты так не раздражалась из-за всего, что перечислила. Наши крестьяне не любят афинян – за грубость; но они хорошо понимают, что одними реквизициями афинская база прокормиться не может – между прочим, потому, что я всё-таки царь, – и вынуждена платить им если не за каждую курицу, то за каждую вторую. И наши юноши гордятся, что могут служить в афинских войсках, потому что это звучит не так смешно, как скиросские войска, потому что Афины – правда великая держава, а быть подданным великой державы – не так уж плохо. Для всех, кроме царей малых держав.
ДЕИДАМИЯ. Потому что МЫ не можем ИХ уважать?
ЛИКОМЕД. Афинских офицеров? Может быть. Но, девочка моя, Афины я очень уважаю. Я был там когда-то, ещё при царе Фесее, моём друге, я вместе с ним защищал город от амазонок, и я знаю, что как государство Афины гораздо сильнее и лучше нас. Тогда я и признал зависимость от них – то есть в то время это называлось «войти в Афинский союз». И мне не было стыдно, Деидамия, быть младшим союзником царя Фесея, величайшего героя – потому что он был мне другом, потому что он был героем настоящим, не то что я, неудавшийся герой… Но быть под протекторатом Фесеевых Афин или Афин невесть откуда взявшегося, безродного, нимало не похожего на героя правителя Менесфея – это разные вещи. Мне стыдно, что я, друг Фесея, не могу даже пройти на собственном острове на территорию афинской базы – часовые вежливо, но неизменно прогоняют меня прочь – эта солдатня, эти ничтожества… Я рад, что Фесей не знает об этом.
ДЕИДАМИЯ. До меня доходили какие-то слухи, но я так и не поняла – он что, умер или всё-таки нет?
ЛИКОМЕД. Он не умер, Деидамия; такой человек, как Фесей, не может умереть незаметно, так, что даже на Скиросе об этом не знали бы. У него был друг, Перифой из Фессалии, очень храбрый человек, хотя, насколько мне известно, грубоватый и буйный. Это на его свадьбе была кентавромахия.
ДЕИДАМИЯ. Вот когда победил Геракл?
ЛИКОМЕД. Больше – это когда победил Фесей, с Перифоем вместе. Геракл… он герой, великий богатырь, но не царь, а Фесей – и то, и другое. Ну так вот, у этого Перифоя вскоре умерла та жена, за которую он и сражался с кентаврами. А Фесей в это время уже давно – для настоящего героя – не совершал подвигов. Ну, и ещё были причины, но об этом тебе знать ни к чему. Он спросил у Дельфийского оракула – я тогда тоже ходил в Дельфы, я знаю – что в ближайшее время будет предметом величайших подвигов? Оракул ответил ему – Фесею даже оракул отвечал прямо, а не уклончиво, как всем: «Спартанская царевна Елена».
ДЕИДАМИЯ. Это вот которая самая красивая? Жена царя Менелая, к ней ещё сватались в прошлом году со всей Греции?
ЛИКОМЕД. Да, она; тогда Елена была ещё совсем девочкой. И Фесей решил совершить предсказанное – он пошёл в Спарту, разгромил тамошние войска и увёл Елену с собою в Афины.
ДЕИДАМИЯ. А она его любила?
ЛИКОМЕД. Она была ещё совсем мала, но, конечно, понимала, что Фесей – это единственная достойная её пара. Это вам не Менелай!
ДЕИДАМИЯ. Ты говоришь об Атридах совсем как афинские офицеры с базы!
ЛИКОМЕД. Но я сравниваю Менелая не с Менесфеем, а с Фесеем. В этом походе на Спарту ему помогал Перифой – как я когда-то помогал разгромить амазонок. Конечно, Фесей оба раза справился бы и без нас, но всё же мы – его друзья. И вот Перифой заявил ему после победы: «Я помог тебе добыть жену, помоги ты мне вернуть жену». Фесей спросил: «Откуда?» И Перифой, нечестивец, ответил: «Из царства мёртвых».
ДЕИДАМИЯ. Нечестивец? Он, наверное, очень любил её, и ещё был храбрым.
ЛИКОМЕД. Конечно, но это великий грех против богов – отбирать то, что они взяли. Перифой не решился бы один пойти туда, в Аид. Но Фесей сказал ему: «Ты помог мне, я помогу тебе» – как настоящий герой нашего времени – нашего с Фесеем, а не с тобою.
ДЕИДАМИЯ. А для Фесея это не было грехом? Раз он такой великий?
ЛИКОМЕД. Девочка, мне трудно тебе объяснить… Конечно, это и для него было страшным грехом, но в то же время и настоящим, самым большим подвигом. Он решился даже на грех ради дружбы и славы. И они вдвоём спустились в Аид, и не вернулись. Говорят, что Плутон приковал их обоих к скале огромными змеями.
ДЕИДАМИЯ. Значит, он такой же грешник, как Тантал и Иксион?
ЛИКОМЕД. Больше, потому что страдает не за себя, а за людей. Он первым из смертных выступил против смерти – он и ещё Орфей, каждый по-своему. Разумеется, я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал об этом нашем разговоре. Ни подружкам, ни игрушкам.
ДЕИДАМИЯ. Я понимаю. Значит, он там страдает за нас?
ЛИКОМЕД. Да. И этим он поднялся выше Геракла, и только таким же деянием Геракл может сравниться с ним, что бы ни говорили его поклонники.
ДЕИДАМИЯ. А говорят, Геракл сейчас тоже пошёл в Аид, за Кербером…
ЛИКОМЕД. Думаю, это сплетни. Он велик, но с богами не ссорится… почти.
ДЕИДАМИЯ. И после этого в Афинах выбрали царём этого Менесфея?
ЛИКОМЕД. К счастью, до такого не дошло. У Фесея осталось двое сыновей, Акамант и Демофонт, в ту пору ещё маленькие. Когда Фесей ушёл ТУДА, братья Елены, Диоскуры, явились, чтобы отобрать её назад, а мальчики ещё не могли им помешать. Афины взяли штурмом, Елену вернули в Спарту, захватили много пленных, в том числе старую мать Фесея – я помню её; говорят, она ещё жива, проданная в рабство в Трою. И Менесфей, к которому обратился афинский народ с просьбой принять на себя власть в трудную минуту, пока сыновья Фесея ещё дети, не решился бороться с Диоскурами, выкупил только тех пленных, которых ещё не успели продать за море, и стал править так, как ты видишь по нашему острову, – принижая героев и возвышая ничтожества, которые сильны, только когда их много. А сейчас Фесеевы мальчики выросли, но правитель не желает отдавать им власть; говорят, он готов даже установить республику. Фесей тоже хотел когда-то демократии, но что можно Фесею, того нельзя этому выскочке… Афины не его, а мальчиков, по праву.
ДЕИДАМИЯ. А ты их видел?
ЛИКОМЕД. Да, но очень давно, ещё при Фесее – лет двенадцать назад.
ДЕИДАМИЯ. Вот бы посмотреть на сыновей такого человека!
ЛИКОМЕД. А ещё говоришь – «какая я царевна»! Не будь ты настоящей царевною, ты предпочла бы мирно выйти замуж за коменданта базы и жить офицерскою женою.
ДЕИДАМИЯ. Ни за что! Они позорят тебя, меня и Скирос, эти афиняне и их здешние подлипалы! Наверное, я так и останусь в старых девах – ведь на острове больше никого стоящего и нет, а за границей о нас и знать не знают…
ЛИКОМЕД. Ну-ну, не вешай носа! Во-первых, у меня ещё остались друзья. Вот скоро из Фессалии к нам должны прислать на воспитание одного славного мальчика, Ахилла; правда, его отец, хоть и охотился в Калидоне и плавал с аргонавтами, не чета Фесею, но всё-таки новое лицо…
ДЕИДАМИЯ. А ну его, этого Ахилла! Он, наверное, такой же, как все мальчишки. А мне хотелось бы… ты не смейся, но мне очень хотелось бы стать женою настоящего героя… как маме.
ЛИКОМЕД. Ну, честно говоря, тут твоей маме не очень повезло; но герой на примете есть, только я хотел сказать тебе об этом позже. Помнишь, я говорил про поездку в Дельфы?
ДЕИДАМИЯ. Ну, помню, и что? Там же одни жрецы.
ЛИКОМЕД. Разумеется, я ездил в Дельфы не женихов искать и даже не со жрецами толковать, но узнать откровение божие. Следи за своим языком, Деидамия, прогневить богов легко, а вынести этот гнев для нас непосильно.
ДЕИДАМИЯ. А для Фесея?
ЛИКОМЕД. Ты теперь знаешь о возмездии, которое постигло даже Фесея за дерзость, хотя эта дерзость была его величайшим подвигом; самые большие подвиги всегда оканчиваются трагически, ты знаешь об этом по былинам и мифам.
ДЕИДАМИЯ. Беллерофонт, Мелеагр…
ЛИКОМЕД. И они. В Дельфах я спросил Оракул, родится ли у меня сын и что будет с тобою – тогда ещё совсем крошкой. Сына мне не суждено; это тяжело, но такова воля богов. О тебе же было сказано – я передаю своими словами, попонятнее: «Царь Ликомед, в час худшей беды и унижения твоего прибудет к дочери твоей величайший герой, чей род восходит к олимпийцам, и он станет ей мужем, и она родит ему сына…» Ну, дальше не важно.
ДЕИДАМИЯ. Странно, совсем как говорила та старуха… неужели это правда?
ЛИКОМЕД. Боги не лгут.
ДЕИДАМИЯ. Как в сказке – принц из-за моря…
ЛИКОМЕД. Я думаю, что сейчас, после ухода Фесея и появления здесь, на Скиросе, Менесфеевых солдат и всего, что мы видим, – это худшая моя беда и унижение. Я тайно написал в Афины. Если письмо дошло благополучно, то с минуты на минуту сюда должен прибыть царь Акамант, сын Фесея, внук Посейдона. Мы ещё тогда толковали об этом с его славным отцом.
ДЕИДАМИЯ. Отец! Господи, отец! И я стану афинской царицей? И смогу приказать этим медным солдатам убраться со Скироса? И… у меня родится внук Фесея?
ЛИКОМЕД. Об этом вещал бог… хотя, может статься, сделавшись афинскою царицей, ты и забудешь о Скиросе.
ДЕИДАМИЯ. Отец, что ты говоришь! Никогда…
ЛИКОМЕД. Ну, дай бог.
ДЕИДАМИЯ. А если… а если он не приедет – царь Афинский?
ЛИКОМЕД. Вот, по-моему, он сам и идёт сюда.
Появляется АКАМАНТ, среднего роста крепко сбитый юноша с честным лицом, в пурпурном царском плаще.
АКАМАНТ. Добрый день! Не ты ли будешь царь Ликомед Скиросский? Наш комендант сказал мне, что тебя надо искать где-то здесь.
ЛИКОМЕД. Да, это я, царь Акамант, твой комендант не ошибся. На Скиросе вообще очень хорошо поставлена слежка за царём. Я рад приветствовать тебя здесь – за последние десять лет я не был так рад ни одному афинянину, поверь мне.
АКАМАНТ. Я понимаю, Ликомед, что трудно привыкнуть к постоянному присутствию на своей земле хотя бы и союзных войск. Как раз около десяти лет назад у нас в Афинах был оставлен временный контингент спартанцев, и я хорошо помню, с какой ненавистью мы все смотрели на них, – даже я с братом, хотя именно после нашествия Диоскуров нас, словно в насмешку, провозгласили царями. Но нам-то было тяжелее: твой остров процветает, и афинские части – надёжная защита для него от троянцев, а спартанцы тогда ушли сравнительно быстро именно потому, что вся страна была почти пепелищем…
ДЕИДАМИЯ. Мы очень благодарны тебе, царь, что из Скироса ещё не сделали сплошного пепелища. Однако говорят, что если вспыхнут на афинской базе запасы греческого огня, от нашего острова и пепелища-то не останется.
АКАМАНТ. Ты, наверное, и есть та самая Деидамия?
ДЕИДАМИЯ. Не знаю, та ли.
ЛИКОМЕД. Да, царь, это о ней я писал тебе. Моя дочь.
АКАМАНТ. Ну что же, рад познакомиться. Мне приятно, что ты, царевна, интересуешься такими вопросами: среди женщин это встречается нечасто.
ДЕИДАМИЯ. Ты настолько опытен, что можешь судить об этом наверняка, царь?
АКАМАНТ (не уловив колкости). Нет, не настолько, но так говорит Менесфей, а наш правитель – несомненно один из самых мудрых людей в Элладе.
ЛИКОМЕД. Да? Хорошо, что в Афинах начали ценить мудрость, – хорошо и странно, потому что при Фесее, твоём отце – а он был мудрый человек, уж во всяком случае не менее, чем этот твой правитель, – она была не в чести.
АКАМАНТ. Мой великий отец был царём и богатырём, Ликомед, он даже пытался стать мудрецом, но это у него не получилось – не судьба. К сожалению, от мудрости он отказался…
ЛИКОМЕД. Это тоже подвиг.
АКАМАНТ. …отказался, когда похитил Елену, – и это поняла вся наша страна, а потом, когда отец ушёл с Перифоем ТУДА, понял весь мир. Если это мудрость, Ликомед, то, значит, мудростей может быть две, и мне больше по душе Менесфеева.
ДЕИДАМИЯ. Царь Акамант, наверное, двух мудростей быть не может, но твоего великого отца повела за Еленою любовь, а за Перифоем – дружба, и, наверное, это выше любой мудрости любого Менесфея.
АКАМАНТ (невесело). Милая царевна, ты не видела, что было с Афинами, когда Диоскуры пришли отбивать сестру. Я не сомневаюсь, что всё, что ты слышала о греческом огне, безбожно преувеличено, но всё-таки это очень действенное оружие. Афины сгорели из-за Елены, а половина жителей была уведена в плен – даже мою бабушку Эфру, мать великого Фесея, продали в рабство в Трою.
ЛИКОМЕД. Дай бог, чтобы эта война была последней, в которой замешана Елена!
ДЕИДАМИЯ. Послушай, царь, но ведь ныне Афины – очень сильная держава, наверное, сильнее всех…
АКАМАНТ. Почти, хотя мне, наверное, и не следовало бы говорить так нашим союзникам. Аргос с Микенами не менее силён, чем мы, – после союза со Спартою через брак Менелая они выдвинулись, – но у Атридов нет флота…
ДЕИДАМИЯ. Ну да, а у Афин есть, и сильный, я видела много ваших кораблей у нас в порту. Так почему же вы не поедете и не освободите свою бабушку?
ЛИКОМЕД. Дочка, царям не следует задавать таких вопросов.
ДЕИДАМИЯ. Но мне же интересно понять по крайней мере ЭТОГО царя!
АКАМАНТ. Да, испытания, как в сказке, царевна. Кто обгонит колесницу Эномая и ответит на три загадки.
ЛИКОМЕД. Не обижайся, царь, она не хотела тебя оскорбить.
АКАМАНТ. Не сомневаюсь. И на вопрос её я отвечу, потому что тут нужно прислушаться и тебе, Ликомед Скиросский. Троя очень сильна и богата, мы не справились бы с нею не только сразу после пожара Афин, но и пять, и три года назад. Однако как ни горд царь Приам и как ни распространяет он слухи, что к одной его дочери бог сватался, а другой его сынок с целыми тремя богинями толковал, всё-таки будет некогда день, и погибнет священная Троя. Мы с царём Демофонтом, моим братом, и с правителем Менесфеем решили, что настал срок отбить у троянцев старую царицу Эфру, пока там ещё не изобрели против нашего греческого огня свой троянский огонь. Ультиматум уже составлен, осталось подписать его, скрепить печатью и направить Приаму.
ДЕИДАМИЯ. Вот это по-царски!
ЛИКОМЕД. Значит, начнётся Троянская война? Не рано ли?
АКАМАНТ. Время самое подходящее, медлить нельзя, не то Спарта и Аргос найдут какой-нибудь предлог и опередят нас, напав на Трою первыми. А уступать золото Трои мы не хотим никому, и особенно спартанцам. Кто знает, если Агамемнон с Менелаем победят, куда они продадут бабушку дальше?
ЛИКОМЕД. А если не победят?
АКАМАНТ. Если верх одержит Троя, то конец придёт всей Греции; но Менесфей говорит, что троянцы ещё не оправились от Гераклова похода на них (а мы от Диоскуров оправились быстрее, потому что у нас почти демократия, а у них – старый Приам). И как раз сейчас Троя не продержится в осаде и года; а если время будет упущено, продержится и пять, и десять лет, и взять её возможно будет только очень большой кровью. Освободить бабушку достойное дело, но чем меньше афинян погибнет при этом, тем лучше.
ДЕИДАМИЯ (отцу, громким шёпотом). Никак не могу понять, отец, он всё-таки герой или не герой?
ЛИКОМЕД. Акамант – сын Фесея и царь Афинский, а герой ли он – это станет ясно чуть погодя. Не торопи время и никогда не говори о присутствующих в третьем лице, особенно если это афиняне.
ДЕИДАМИЯ. Афинянин афинянину рознь; царь Акамант всё-таки действительно не то, что наш комендант.
АКАМАНТ. Царевна, или говори немножко потише, или вообще не шепчись при мне, потому что я всё слышу, а подслушивать мне не хотелось бы – именно потому, что я царь, а не комендант и тем более не полицейский агент. Впрочем, наши офицеры тоже гнушаются подобными методами, и коменданта вы осуждаете напрасно.
ДЕИДАМИЯ. Ну, нам всё-таки ближе до него, царь, и мы лучше его знаем.
АКАМАНТ. А какие у вас есть жалобы? Расскажите или лучше напишите, я обещаю всё выяснить.
ЛИКОМЕД. Спасибо, мы обязательно напишем, хотя и неловко царю жаловаться на какого-то полковника.
АКАМАНТ. Я сообщил о наших планах начет Трои именно в связи с тем, что мы очень рассчитываем на Скирос; не исключено, царь Ликомед, что скоро и ты наденешь полковничью бляху. Скирос – очень важный стратегический пункт.
ЛИКОМЕД. Я царь, а не офицер, и в бляхах не нуждаюсь!
АКАМАНТ. Понимаешь, Ликомед, царю не следует так отмежёвываться от офицеров, советников, солдат или мужиков: царь ими и силён. Я сам имею звание полковника и бляху с тремя звёздочками и не стыжусь этого. Сегодня такое время, Ликомед, что мы, афиняне и афинские союзники, сможем устоять перед южными державами, только если введём – потихоньку, исподволь – демократию. Может быть, это звучит не по-царски…
ЛИКОМЕД. Прости, царь, но мне правда кажется, что это говоришь не ты, а Менесфей.
АКАМАНТ. Менесфей – такой же афинянин, как и я, даже больше меня: его предки выросли из афинской земли, как колосья, а у меня дед – Посейдон, бабушка – аркадянка, а по материнской линии одни сплошные критяне. И я смогу стать настоящим афинянином и афинским царём, только если и я, и все граждане будут чувствовать своё единство.
ДЕИДАМИЯ. А ведь он прав, отец! Может быть, поэтому мне и так одиноко на Скиросе.
ЛИКОМЕД. Возможно, ты и прав, царь. Но лучшим афинянином, какого я видел, был именно твой отец. Лучшим афинянином и настоящим героем.
АКАМАНТ. А Геракла ты встречал?
ЛИКОМЕД. Да. Но Фесей – больше Геракла. Геракл служит человеку Еврисфею, а твой отец бросил вызов самим… впрочем, довольно.
АКАМАНТ. По-моему, служить людям – очень хорошее дело для героя; богам он ещё тоже послужит – говорят, что из Аида, куда спускался за Кербером, он отправился на Север по какому-то сверхсекретному заданию Олимпа… впрочем, не будем говорить, о чём не знаем. Мой отец был великим героем, это так, но ведь сейчас другое время. Ещё совсем юношей, не старше меня, он истребил разбойников на перешейке – но через несколько лет собрались новые шайки, очень пригодившиеся Диоскурам, и лишь Менесфею недавно удалось справиться с ними – без героизма, при помощи полиции, но окончательно. Ну, Минотавр – это, конечно, неповторимо, но ведь больше чудовищ нет, даже кентавров отец с Перифоем перебили всех до одного. Отец спас Афины от амазонок, покорил Мегары, построил флот – но после его похода за Еленой и нашествия Диоскуров снова пришлось отстраивать сгоревший флот, Мегарам предоставить автономию, а за то, что амазонки о нас забыли, приходится благодарить всех богов. Мой отец – великий герой, но куда привели его подвиги?
ЛИКОМЕД. Да. Как Беллерофонта. Как Прометея.
АКАМАНТ. Кстати, Прометей освобождён Гераклом и восстановлен во всех правах Зевсом, его берут на Олимп с правом совещательного голоса.
ЛИКОМЕД. Не может быть! Откуда ты знаешь?
АКАМАНТ. У Афин неплохая разведывательная служба, да и сведения это не секретные. Боги что-то готовят; не нам судить – что, но и освобождение Прометея, и то, зачем Геракл отправился на Север, – это не просто так.
ЛИКОМЕД. Новое время настаёт…
АКАМАНТ. Да, Ликомед, да, царевна Деидамия, новое время. Может быть, в этом времени и не будет таких героев, как мой отец, но не будет и таких грешников, как он, не будет такой славы, но не будет и таких бедствий, не будет Гераклов, но не будет и Лернейских Гидр. И я рад этому – за мой народ, за все народы; хотя мне самому и не так-то легко будет смириться, что я, сын Фесея, наверное, не настоящий герой и никогда не стану настоящим. Однако если людям от этого будет лучше – пусть.
ДЕИДАМИЯ. Ты настоящий герой, Акамант! Ты – герой нашего времени! (целует его, косясь на отца).
АКАМАНТ (смущённо). Ну что ты, царевна, неудобно сейчас. Потерпи – царице терпение понадобится.
ДЕИДАМИЯ. Я научусь!
АКАМАНТ. Ликомед, так ты согласен, чтобы твоя дочь училась на царицу Афинскую?
ЛИКОМЕД. Я же сам написал тебе об этом, Акамант, и потому ты и приехал. Я не знаю, герой ли ты; если да, то совсем другой, чем твой отец, – но это как раз замечательно и для тебя, и для моей девочки. Потому что равных Фесею нет и не будет. Ни в подвигах…
АКАМАНТ. Кроме Геракла.
ЛИКОМЕД. Ни в величии царском. Ни в грехах и страданиях за эти грехи.
АКАМАНТ. Да, сейчас он… ну ладно, не стоит в такой день думать об этом.
Входит ФЕСЕЙ, огромный, седой, красивый и измученный
ФЕСЕЙ. Ты уверен, ЦАРЕВИЧ Акамант?
ЛИКОМЕД. Не может быть!
ДЕИДАМИЯ. Отец! Кто этот страшный старик?
ЛИКОМЕД. Это… это, кажется, он сам.
ФЕСЕЙ. Ты узнал меня, Ликомед, мой друг?
ЛИКОМЕД. Фесей? Да, конечно, я узнал… Ты вернулся? Впрочем, нелепый вопрос, раз ты здесь… Ведь это правда ты, тебя освободили? Или ты… бежал?
ФЕСЕЙ. Ликомед, человек, который спустился по доброй воле в ад, не может бежать. Ты это знаешь.
ЛИКОМЕД. Так тебя отпустили, как Орфея? Конечно, они, наконец, поняли, кто ты, ты – великий Фесей!
ФЕСЕЙ. Важнее, что я сам понял, кто я. Да, я освобождён по амнистии… надвигаются большие события, Ликомед, очень большие – для всего мира, для Фесея и для Плутона.
ЛИКОМЕД. Ты странно говоришь.
ФЕСЕЙ. Я отвык. Эта амнистия – не амнистия перед праздником. Предстоит не праздник… впрочем, об этом мне нельзя рассказывать.
ЛИКОМЕД. Ну, не надо, раз тебя выпустили без права разглашения. В конце концов, главное, что ты вернулся, что ты снова – Фесей Афинский, которому всегда сопутствовала удача: у тебя – отец-Посейдон, чутьё на подвиги, великая слава, великое царство… Вот, кстати, твой сын, он правил им без тебя.
ФЕСЕЙ. Здравствуй, Акамант. Я обязательно переговорю с тобою, но чуть погодя. Прежде разговора с сыном мне необходим разговор с другом. Ты лучше поймёшь меня, Ликомед, мы с тобою – из одного поколения. Я знаю, ты тоже мог бы…
ЛИКОМЕД. Нет, Фесей, если говорить честно – не мог бы. А и мог бы – не стал бы. Я очень рад, что ты прощён богами, но грех всё же был, и страшный грех. Я не труслив, ты знаешь это, я всегда стремился к подвигу; но кощунство – всё же не совсем подвиг…
ФЕСЕЙ. Может быть. Но оно тяжелее любого подвига. Я никогда так не уставал…
ДЕИДАМИЯ. Господи, царь Фесей, ты же еле на ногах стоишь! Отец, я пойду поставлю чайник, и от обеда должно было что-то остаться.
ФЕСЕЙ. Обедать мне здесь пока не стоит, я должен сперва очиститься. И очистить меня должен друг, а не сын, – поэтому я и пришёл сюда прежде, чем в Афины. Я не знал, что Акамант сейчас на Скиросе.
АКАМАНТ. Я отойду, отец. Говори смело, я ничего не услышу.
Отходит в сторону.
ДЕИДАМИЯ. Ну, я всё-таки вскипячу… всё-таки с дороги…
Уходит.
ФЕСЕЙ (опускается на камень). Очень дальней дороги, Ликомед. Я должен сразу сказать тебе: едва ли я прощён богами, как ты думаешь. Помилован, но не прощён. Так что ты имеешь право отречься от меня – я не обижусь.
ЛИКОМЕД. Зачем же ты МЕНЯ обижаешь, Фесей? Главное, что ты раскаялся, и боги поняли это, иначе бы и не помиловали.
ФЕСЕЙ. Раскаялся, да… я всю жизнь только этим и занимаюсь. Грешу и каюсь, хотя и не уверен, что это такой уж верный путь к спасению, как в поговорке. Но, Ликомед, я раскаиваюсь не в том, что пошёл ТУДА. Не в богоборстве. Я видел Иксиона, Капанея, они не раскаиваются в своей жизни, они – такие же, как прежде, хотя у них нет даже надежды на амнистию.
ЛИКОМЕД. Может быть, потому они и не уступают своей гордыни?
ФЕСЕЙ. Недорого стоит покаяние ради прощения. Тантал, он ползает в ногах у Плутона, он строчит Зевсу письмо за письмом: «Господи, прости, что я возомнил себя равным богам, я великий грешник, смилостивься, дай мне напиться из Леты!» Он жалок. Впрочем, всё-таки поумнел: не просит воскрешения или отпуска на землю – подкормиться, просит забвения. Нас там было очень мало – не пивших из Леты. Тени, тени без памяти, с дымными лицами, ещё хранящими прежние черты, но без морщин, без грусти, без радости – без забот… Нас с Перифоем нарочно приковали не в Тартаре, где Тантал и другие, а около Елисейских полей. Я многих повидал за эти годы. Видел Федру, Мелеагра, Ясона и Медею – они пролетали друг мимо друга, не узнавая… Рядом со мною пронёсся призрак Минотавра…
ЛИКОМЕД. Разве чудовища – тоже там?
ФЕСЕЙ. Он внук Солнца, а может быть, и внук Зевса. Кроме того, Минос в Аиде – не последний человек. Кстати, он был нашим с Перифоем прокурором – судил сам Плутон.
ЛИКОМЕД. Да, Минос может судить только грехи людей против людей…
ФЕСЕЙ. Увидев Минотавра, я попытался разорвать свои цепи – змей, которые стискивали нас с Перифоем, обвившись вокруг наших тел и утёса, вдавливая в него… Я думал, что Минотавр узнает меня – это было в самом начале срока. Он не узнал, он пролетел мимо, беззаботный, безвольный, безобидный. И отца – того, Эгея, – я там видел, такого же. Но одной тени – не встретил, той, которой и не могло там быть, но на взгляд на неё, только на один взгляд я надеялся всё время…
ЛИКОМЕД. Ипполита?
ФЕСЕЙ. Нет. Ариадны.
ЛИКОМЕД. Но она же на небе, у Диониса, в звёздной короне.
ФЕСЕЙ. Я сорок лет пытался внушить себе, что это миф – в наше время они складываются так быстро! – что она просто отстала, бросила меня на том островке… И все эти годы знал – нет, я сам уступил её. Я жалею о своём богоборстве в Аиде, Ликомед, но только потому, что богоборствовать надо было на сорок лет раньше – когда Дионис отнял её у меня!
ЛИКОМЕД. Опомнись, Фесей! Не кощунствуй!
ФЕСЕЙ. Мне можно. Я отбыл наказание, теперь мне уже ничто не страшно. Наверное, ад, как и вся жизнь моя – расплата за ту ошибку на Наксосе, когда я решил – глупый мальчишка! – что покровительство Диониса важнее для меня, что богу нельзя перечить, когда он отнимает у тебя любовь! Перифой, тот понял, что – можно. Нужно. Он больше меня, хотя не убивал никаких Минотавров и не возвышал Афин. Он герой, а я…
ЛИКОМЕД. Неужели ты думаешь, что подвиг – это только когда против богов? Неужели ты ничего не понял там? Как тогда тебя отпустили?..
ФЕСЕЙ. Я многое понял, Ликомед. Подвиг среди людей – это много, очень много. Но я видел Плутона, я помню, с каким презрением он смотрел на всех в своём царстве – на Мелеагра, Ясона, лучших богатырей мира. И только изредка я видел молчаливое выражение на его тёмном лице – когда из Тартара доносился рёв побеждённых Титанов!
ЛИКОМЕД. Фесей!
ФЕСЕЙ. И если Зевс, грозный, всесильный Зевс и чтит кого-нибудь – то это Прометея, бунтом, поражением и страданием возвысившегося превы…
ЛИКОМЕД. Не нужно об этом, Фесей! Ты ведь не Титан! А когда человек мечтает о величии Титанов, это не лучше, чем когда о мечтает о величии богов. Зависть – страшна даже на земле, я знаю это лучше других, и ты можешь понять, почему. Я, Ликомед Скиросский, друг Фесея, герой, не нашедший себе подвига…
ФЕСЕЙ. Знаю. Но человек – не бог, не титан, не гигант…
ЛИКОМЕД. Кто?
ФЕСЕЙ. Не важно. Человек велик сам по себе. Я слышал кифару Орфея, когда он спускался в Аид – и оказался сильнее.
ЛИКОМЕД. Но и Орфей погиб, погиб страшной гибелью, а из подземного царства не вывел даже своей возлюбленной…
ФЕСЕЙ. Как и Перифой. Как и я. Я всю жизнь искал Ариадну, я искал её в той амазонке – напрасно, лишь погубил её, она не вынесла моих Афин. Я посватался к сестре Ариадны, к Федре, женился на ней – но и в ней не было ничего от Ариадны, и она тоже умерла, загубленная мною самим – мною, Ликомед, не собою или Ипполитом, ибо когда падает слепец, виноват поводырь. Я ринулся за первой девушкой мира, за Еленою, дочерью Зевса, я похитил эту девочку, рискнув всем! Я думал, что выращу её такою, как та… Нет. Она не меньше Ариадны, но – другая. И тогда я понял, что никогда не смогу вернуть себе того, что упустил в тот раз, уступив богу. И когда Перифой не согласился уступать Плутону, самой смерти, женщину, которую он любил, я пошёл с ним, потому что не мог не пойти. Я бросил ради него Елену, я не знаю, что с нею теперь, но это мне и неинтересно.
ЛИКОМЕД. Жаль. Из-за Елены, кажется мне, случится много страшного и большого.
ФЕСЕЙ. Уже не со мною. Я знал, понимал, что в подземном царстве нет Ариадны. Я устремился туда не за нею, а от себя. Перифой помог мне добыть Елену, и не его вина, что Елена оказалась мне так же не нужна, как и ему. Это – признак настоящего героя, когда он идёт на смерть не оттого, что любит Елену, а вместе с другом.
ЛИКОМЕД. Перифой тоже прощён?
ФЕСЕЙ. Даже не помилован, он остался там… не будем сейчас об этом. Меня вывел из Аида Геракл, спустившийся за Кербером. Возможно, он сделал это зря; я очень стремился к свободе, я истратил на это последнее желание из тех трёх, которые мне подарил когда-то мой Отец – Посейдон. И истратил плохо.
ЛИКОМЕД. Ты не рад свободе? Ты не рад хотя бы тому, что боги способны помиловать даже за такой грех, как твой?
ФЕСЕЙ. Я разучился радоваться, Ликомед. Я потерял веру. Потерял надежду. Потерял любовь – я забыл лицо Ариадны, Ликомед, может быть, я видел её там, внизу, но не узнал, не узнал точно так же, как она меня! И мне трудно поверить, что моё освобождение – доказательство милосердия божия. Милосердие прощает, а не щадит. Его надо заслужить, а я не сумел и уже не сумею.
ЛИКОМЕД. Милосердия не надо заслуживать, оно – как любовь, ему достаточно, что ты – это ты… или даже что я – это я.
ФЕСЕЙ. Тогда боюсь, что его вообще не существует: есть только справедливость, а милосердия – нет. Ни у людей. Ни у богов. Только, быть может, у Матери-Земли.
ЛИКОМЕД. Но уже то, что ты здесь, что ты свободен – разве это не значит, что милосердие есть?
ФЕСЕЙ. Нет. Наверное, это только доказывает, что и справедливости тоже не существует.
ЛИКОМЕД. Мне страшно, Фесей.
ФЕСЕЙ. Если бы я ещё умел бояться, я был бы страшен даже самому себе. Извини, если напугал.
ЛИКОМЕД. Я боюсь богов, Фесей.
ФЕСЕЙ. Да, ты из тех, кто боится богов больше, чем богоборцев. Наверное, это хорошо. Поэтому я и пришёл за очищением к тебе.
ЛИКОМЕД. Разве могу Я очистить ТЕБЯ перед БОГАМИ?
ФЕСЕЙ. Не можешь, и не нужно. Я вернулся не ради них, а ради людей. На что-то я ещё годен. Хотя бы для Афин, если не для себя самого.
ЛИКОМЕД. Фесей, я прошу тебя, покайся перед богами, очисти себя сам, и ты станешь прежним Фесеем, благочестивым и доблестным.
ФЕСЕЙ. Как на Наксосе? Поздно, Ликомед. Прежним мне после того света уже не быть. Ты согласен принести со мною очистительную жертву?
ЛИКОМЕД. Да. Я пойду готовить костёр и алтарь. Наш храм там, на горе… Но я должен приготовить их один. Мне нужно подумать, Фесей. Я слишком запутался душою от твоих слов.
ФЕСЕЙ. Хорошо. Спасибо тебе. Ступай. Я хочу всё-таки потолковать с сыном.
ЛИКОМЕД удаляется.
Акамант, подойди ко мне.
АКАМАНТ. Я здесь, отец.
ФЕСЕЙ. Ты помнишь меня, Акамант?
АКАМАНТ. Я помнил тебя другим, но теперь уже не помню, каким именно.
ФЕСЕЙ. Но ты узнал меня?
АКАМАНТ. Тебя трудно не узнать. Ты совсем не похож на свои памятники, но не узнать нельзя. Пожалуй, ты даже больше похож на эти памятники, чем на того отца, которого я видел в детстве.
ФЕСЕЙ. Это потому, что я действительно, в сущности, мёртв. А разве в Афинах мне ещё ставят памятники?
АКАМАНТ. Нет, новых, конечно, не ставят, но прижизненные… ну, старые, Менесфей свергать и переплавлять запретил.
ФЕСЕЙ (презрительно). Он так любит меня, этот человечек, или так боится?
АКАМАНТ. Нет, он уважает тебя, отец. Он сказал в одной речи: «Последний рыцарь Эллады» – Аянт Саламинский очень обиделся.
ФЕСЕЙ. Последний… значит, говоришь, не боится?
АКАМАНТ. Нет.
ФЕСЕЙ. А ты?
АКАМАНТ (помедлив). Я – боюсь. Менесфей – он с народом, все афиняне – настоящие афиняне – его уважают, а меня, пожалуй, ещё даже не любят, а уж уважать и вовсе не за что.
ФЕСЕЙ. А чего бы ты больше хотел – любви или уважения?
АКАМАНТ. Конечно, второго!
ФЕСЕЙ. Да, здесь, наверху, многое переменилось… И ты завидуешь Менесфею?
АКАМАНТ. Нет, зачем? Я учусь у него.
ФЕСЕЙ. Чему?
АКАМАНТ. Быть хорошим правителем.
ФЕСЕЙ. Но ты – царь по крови.
АКАМАНТ. Быть правителем важнее, чем царём, а мне нужно стать и тем и другим – то есть я собирался…
ФЕСЕЙ. И ты думаешь, этот выскочка уступил бы тебе трон, останься я ТАМ?
АКАМАНТ. Конечно, мне и брату, когда мы выучимся, – республика у него всё-таки не получилась, и он хочет, чтобы у его… у нашего города был царь, а не тиранн. Даже два царя, как в Аргосе и Спарте.
ФЕСЕЙ. На моей памяти в Фивах тоже было два царя и один правитель…
АКАМАНТ. Я знаю. Но Менесфей не завидует Креонту и его правлению, а мы с братом так долго учимся именно, чтобы не вышло, как тогда в Фивах.
ФЕСЕЙ. А вот мне не пришлось учиться. Моя мать… она жива?
АКАМАНТ. Да, но Диоскуры продали её в рабство в Трою, когда разорили Афины за Елену… мы теперь готовим поход для освобождения бабушки. Хорошо бы с нами поехал Геракл – он ведь уже когда-то брал Трою… ты ведь видел его?
ФЕСЕЙ. Да, поэтому я здесь.
АКАМАНТ. Мы с братом долго надеялись, что он тебя освободит, – ведь больше это никому не под силу, он самый большой богатырь…
ФЕСЕЙ. Да, большой. Наверное, у вас все согласны, что – больше меня?
АКАМАНТ. Ну, он же тебя теперь и освободил… Я не в обиду, отец, но Менесфей говорит, что тут дело в том, что Геракл – просто величайший богатырь, как Минос был величайшим царём… (спохватывается, умолкает)
ФЕСЕЙ. Пожалуй. Продолжай.
АКАМАНТ. А ты захотел быть и тем и другим одновременно, и поэтому у тебя…
ФЕСЕЙ. Ничего не вышло?
АКАМАНТ. Я буду прямо, как думаю, мы думаем: когда ты только богатырствовал, с разбойниками и на Крите, это было замечательно, когда только царствовал, с законами и амазонками – тоже, а когда стал смешивать, как с Еленой…
ФЕСЕЙ. Ты видел её?
АКАМАНТ. Нет, я должен жениться на дочке Ликомеда, очень славная девушка. От таких, как Елена, говорит Менесфей, добра не жди, она только Гераклу впору, а ему не до неё, он работает.
ФЕСЕЙ. В общем, верно… Скажи, а всё, что ты говоришь, – это со слов Менесфея?
АКАМАНТ. Не всё, я многому научился.
ФЕСЕЙ. У него?
АКАМАНТ. Да. Я верю ему.
ФЕСЕЙ. А мне? (Пауза) Мне ты веришь, Акамант, или отвык?
АКАМАНТ (помолчав). Я очень уважаю тебя, отец, ты великий, ты второй богатырь после Геракла, я восхищаюсь…
ФЕСЕЙ. Но?
АКАМАНТ. Но мне трудно верить тебе после того, со старшим братом. Я боюсь тебя.
ФЕСЕЙ. Ты об Ипполите?
АКАМАНТ. Да.
ФЕСЕЙ. А что ты об этом знаешь?
АКАМАНТ. Послушай, отец, ты очень хочешь, чтобы я напоминал тебе это?
ФЕСЕЙ. Напомни. Я не так слаб, как кажется.
АКАМАНТ. Мне не кажется. Хорошо, я напомню. Мой брат Ипполит – твой сын Ипполит – был недоволен твоими методами правления, он понимал, что царство и богатырство нужно разделять. Он видел, что меры, принятые тобою после победы над мегарцами, слишком жестоки и оскорбительны для самих Афин, а твой брак с моей матерью он считал бесполезным, так как Крит уже обессилел. Тут он был не прав, просто Крит не хотел ни союзников, ни врагов, но сейчас это не важно. Ипполит высказал тебе это, ты разгневался и прогнал его. Тогда он стал договариваться с другими афинянами, которые думали так, как он; они надеялись, что народное собрание и совет старейшин смогут переубедить тебя. Ипполит настаивал на восстании, старейшины во главе с Менесфеем сумели убедить его, что это неразумно и что с тобою можно договориться. Моя мать знала о заговоре, но была связана клятвой молчания и не решилась сообщить тебе. Когда Ипполит уже согласился пойти с депутацией старейшин на новые переговоры с тобою, мать, которая об этом не знала, потому что боялась заговорщиков и отстранялась от них, не выдержав колебаний, покончила с собою, но в предсмертном письме сообщила тебе о заговоре – так она сдержала клятву и попыталась спасти тебя. Ты не назначил никакого следствия, а тут же приказал арестовать Ипполита и казнить его. Ипполит помчался на колеснице во дворец, чтобы всё тебе объяснить, по дороге его кони испугались чего-то и понесли, он запутался волосами в древесных ветвях и остался так висеть; один из преследователей пронзил его копьём.
ФЕСЕЙ. Менесфей умнее, чем я думал. Продолжай, сын мой.
АКАМАНТ. Продолжу, отец. Старейшины явились к тебе и всё объяснили, привели и свидетельницу, матушкину кормилицу, которая всё про неё рассказала. Тогда ты раскаялся, казнил того офицера, который нанёс Ипполиту смертельную рану, объявил, что наследник погиб при несчастном случае, и стал править как прежде – правда, говорит Менесфей, вернув мегарцам некоторые привилегии. А потом ты затеял войну из-за Елены, которая едва не погубила Афины; а потом ушёл ТУДА.
ФЕСЕЙ. Достаточно. Это всё говорит Менесфей?
АКАМАНТ. Это говорят все в Афинах, кроме женщин.
ФЕСЕЙ. Так я и думал. А что говорят женщины?
АКАМАНТ. Какая-то любовная история, грязь… Я царь, отец… ну, был царём без тебя, а царю нельзя слушать женщин, это губит их и государство.
ФЕСЕЙ. Может быть, вы с Менесфеем и правы; я уже не знаю, правильно ли поступил когда-то, приняв клубок Ариадны… впрочем, это тебе неинтересно.
АКАМАНТ. Теперь ты понимаешь, почему я боюсь тебя и почему мне трудно тебя любить?
ФЕСЕЙ. Хорошо понимаю; ты храбрый мальчик, Акамант, если при этом решился рассказать мне всю эту историю.
АКАМАНТ. Лучше, чтобы напомнил я.
ФЕСЕЙ. А не Менесфей. Да.
АКАМАНТ. Теперь ты вернёшься в Афины, отец?
ФЕСЕЙ. Во всяком случае, не раньше, чем получу очищение. А может быть, и не вернусь. Решай ты – как скажешь, так я и сделаю.
АКАМАНТ. Решать – я не вправе, я могу только сказать: от лица Афин – не возвращайся туда. Там тебя очень чтут, но боятся. Я и брат – из-за Ипполита, Менесфей – потому что у вас разные взгляды на политику и ты разрушишь его старания, народ – потому что помнит и о том, что вышло из твоего похищения Елены, и о том, где ты был. Нет, я знаю, что если ты вернёшься, никто не посмеет не принять тебя – никто из смертных; но лучше останься легендой. Поселись здесь, на Скиросе, не признавайся никому, кто ты, если хочешь, помоги нам в походе на Трою – Менесфей стремится освободить бабушку…
ФЕСЕЙ. Только к этому?
АКАМАНТ. Не только, но для тебя, наверное, важно лишь это, как для Диоскуров тогда. Они не остались в Афинах.
ФЕСЕЙ. Понимаю.
АКАМАНТ. Ну вот… Это я не настаиваю, нет, но просто думаю – и брат наверняка тоже, и другие, – что так нам всем будет лучше. Даже тебе. Но советовать Фесею – этого мы не смеем. Решать за Фесея может только сам Фесей. И если ты решишь казнить меня за то, что я сказал, мне будет очень жаль, но я тебя пойму. Только вот остальные не поймут, вспомнят про Ипполита и могут устроить гражданскую войну… под знаменем благочестия, «невинно убиенный царевич». Пожалей Афины, отец. Если можешь.
ФЕСЕЙ. Ты плохо представляешь себе Аид, раз думаешь, что там можно разучиться именно жалеть. Я там этому научился. И согласен сделать так, как ты говоришь… почти так. Я не потревожу Афин. Только один мой завет тебе: не сватайся к Елене! Ни за что! Ни ты, ни брат!
АКАМАНТ. Елена уже замужем, а брак священен.
ФЕСЕЙ. За кем?
АКАМАНТ. За Менелаем Спартанским.
ФЕСЕЙ. Бедная Греция! Хорошо. Оставь меня одного. Вот идёт Ликомед, он всё приготовил для очищения. Не рассказывай нашим офицерам на острове, кто я; и тем более солдатам. Мною нельзя уже хвастаться.
АКАМАНТ. Нельзя. Не из-за тебя, ты того стоишь, ты последний рыцарь, – а из-за них. Из-за Афин.
ФЕСЕЙ. Да. У тебя хороший учитель, сынок, а у Менесфея – хороший ученик. Ступай.
АКАМАНТ выходит, с другой стороны появляется ЛИКОМЕД.
ЛИКОМЕД. Фесей! Ты слышишь меня, Фесей?
ФЕСЕЙ. Слышу, слышу. Всё готово?
ЛИКОМЕД. Фесей, выслушай меня, как когда-то выслушивал, как я тебя сегодня. Я должен сказать тебе… я ведь твой друг.
ФЕСЕЙ. Говори, Ликомед. Или тебе будет легче, если я сам скажу, о чём ты думал эти полчаса?
ЛИКОМЕД. Может быть, я и трус, Фесей Афинский, но не настолько. Да, я испугался, когда увидел тебя. Испугался ещё больше, когда услышал твои слова… ну, о раскаянии, богоборстве и справедливости. Мне показалось…
ФЕСЕЙ. Ты решил, что за справедливость должен заступиться ты?
ЛИКОМЕД. Пожалуй; если хочешь, так. Наше время кончается, Фесей. Молодёжь – уже другая, герои Эллады уйдут с нами – с тобой, с Гераклом, со мною, в конце концов, хотя я и не совершал никаких подвигов, их всюду успевал совершить ты – или Геракл. Потому что война – это не подвиг, и когда я помогал тебе защищать Афины от амазонок – как давно! каким молодым! – то знал, что этого мало для того, чтобы стать героем. Всю жизнь я был в твоей тени, или в твоём свете – слишком ослепительном, чтобы заметить маленького Ликомеда, который тоже хочет быть великим. Я завидовал тебе, завидовал всю жизнь, но был верен.
ФЕСЕЙ. Понимаю. Только теперь – по-настоящему понимаю. Я могу представить себе это чувство, Ликомед. Ведь, честно говоря, и мои подвиги – ничто рядом с подвигами Геракла. Всю жизнь я слыл вторым богатырём своего времени, всю жизнь хотел стать первым, но угнаться за Гераклом не мог. И не только в Ариадне, не только в Перифое было дело, когда я пошёл в подземное царство, выступил против Плутона; я ещё и думал, что совершу такой подвиг, который не под силу Гераклу, и даже если погибну – то так, как не сможет погибнуть даже Геракл. Я ошибся. Я был освобождён им, и это – моё последнее поражение. Теперь мне и вовсе не угнаться за ним, да я и не хочу этого. Ты знаешь, куда отправился сейчас Геракл?
ЛИКОМЕД. Нет.
ФЕСЕЙ. Мне недолго осталось, а ты выдержишь знание об этом. Там, на северном побережье, сходятся в битве боги с последними порождениями Матери-Земли – гигантами, мстителями за титанов. Там решаются – а может быть, уже решились – судьбы мира. И боги позвали на помощь Геракла и Прометея, потому что без них, без титана и человека, они не смогли бы победить. Когда Геракл поведал мне об этом – а кое-что я слышал ещё ТАМ, когда до меня доносился рёв скованных титанов, у которых впервые за тысячелетия возродилась надежда, – я понял: Гераклу я не ровня. Меня не звали на Гигантомахию. Да я и сам знаю, что не нужен там.
ЛИКОМЕД. Но, может быть, тебя всё-таки освободили для этого?
ФЕСЕЙ. Нет, Ликомед. Меня освободили потому, что я помолился об этом своему Отцу – Посейдону, это было последнее моё желание, третье после Минотавра и Ипполита. Больше во мне нет даже зависти, Ликомед. Но понять её я могу.
ЛИКОМЕД. Нет, Фесей, не можешь. Твоя зависть – другая, она вдохновляла тебя на подвиги, она гнала тебя биться с Минотавром, карать Прокруста, похищать Елену, возвышать свой город – это была созидательная зависть, и я завидую ей!
ФЕСЕЙ. Гераклу для его подвигов зависть была не нужна.
ЛИКОМЕД. Так то Гераклу! А я… я ничего не сделал, я мог только утешать себя: когда потомки станут петь песни о Фесее, они упомянут и меня, его маленького друга, как упомянули бы коня, корабль или собаку. Но вот ты спустился туда, и через несколько лет о тебе стали действительно слагать песни – тайные, подпольные, ибо ты был врагом богов, ну, богоборцем, если это тебе больше нравится. Меня и в этих песнях не упоминали, Фесей. Я только мог помогать нищим певцам, которые тайком складывали их, скрываясь от храмовой стражи, – кормить и рассказывать, какой ты великий. Не ради тебя – ради того, чтобы себя самого убедить, что и я чего-то стою, я, друг Фесея. Но ведь я не стал даже твоей тенью, я не пошёл за тобою в ад. Боюсь, что не только из страха божия – просто ты меня не позвал. И певцы, сказав мне спасибо, уходили и забывали обо мне, помня только, что ты – преступен, но велик, а я – ничто, хотя и царь благочестный. Я восхвалял тебя искренне, но любить – не мог.
ФЕСЕЙ. Спасибо за откровенность, Ликомед.
ЛИКОМЕД. Нет, Фесей, рано благодаришь, слушай дальше! Когда ты вернулся – ещё более великий, чем прежде, в чёрной славе богоборца, под грозовой тучей вышнего гнева над головою, – я испугался. За себя, за остров. За то, что эта туча прольётся и на меня. Нет, уже за то, что приходится выбирать между другом и богом – как тебе тогда, с Перифоем. И я решил предать тебя, Фесей. Погубить, сбросить со скалы. Ну, что же ты молчишь? Говори! Убей меня – я предал тебя в помыслах, хотя тут же понял, что не сделаю этого! Ну не молчи же, Фесей!
ФЕСЕЙ. Не предавай меня, Ликомед, друг мой. Мне не страшна смерть – ничто уже не страшно; но я боюсь за тебя. Ты ведь всё-таки герой, Ликомед, а когда предателем становится герой – это вдвойне предательство, потому что он предаёт и себя. Я это знаю. Я сам – предатель.
ЛИКОМЕД. Ты оговариваешь себя, Фесей, этого не может быть! Это ты лишь из жалости ко мне…
ФЕСЕЙ. Нет. Я предал Ариадну – и себя, Минотавроубийцу-Фесея; кара за это – смерть моего земного отца и память о ней. Я предал Афины, когда обрёк их на разорение Диоскурами из-за Елены – и себя, царя Фесея Афинского. Кара за это – заточение в Аиде.
ЛИКОМЕД. За это? Ты же знаешь…
ФЕСЕЙ. Для меня – за это. Но погоди, я ещё не кончил. Там, в аду, я в первый же день, стиснутый шершавыми кольцами змей, истратил своё третье желание – я сказал: «Отец мой Посейдон, дай мне выйти отсюда!»
ЛИКОМЕД. Ты винишь себя в том, что попытался избегнуть наказания за грех? Я же знал, что ты всегда понимал свою вину, что ты раска…
ФЕСЕЙ. Нет. Я предал этими словами друга, самого верного своего друга – я должен был попросить: «Посейдон, дай нам с Перифоем выйти отсюда!» Но попросил лишь для себя, а потом было поздно. Это было последним предательством.
ЛИКОМЕД. Но ведь, наверное, Посейдон разрешил тебе желать только для себя? или, например…
ФЕСЕЙ. Не надо, Ликомед, у меня было время перебрать все оправдания. Геракл подошёл к нам – я почувствовал запах его львиной шкуры, а ведь там нет запахов! ты не поймёшь – и сказал: «Ну, бедолаги, вы свободны. Плутон разрешил мне вывести вас отсюда, а Кербер у меня на цепи и не помешает». И змеи спали с нашей груди, рук, ног, и я впервые вздохнул глубоко, как на земле, и встал, счастливый, что напрасно мучился своим предательством, что Перифой выйдет со мною… Но тот сказал, сверкнув усталыми глазами: «Нет, Геракл, сын Зевса. Мне не нужна свобода в подарок от тебя. И ни от кого я не приму подачек, как не принимал их никогда. Я останусь здесь». И потом добавил тихо – только я услышал эти слова: «И ещё, ведь она иногда пролетает мимо этой скалы – та тень, за которой я пришёл…» А я – я встал и, не посмев проститься с ним, последовал за Гераклом, и радость возвращения заглушала во мне стыд… пока я не вышел, и не ступил снова на траву; и в этот миг, когда врата Аида захлопнулись за моей спиною, а солнце, и воздух, и запах цветов, и пение птиц ударили мне в лицо, – тут, Ликомед, я понял, что мне этого уже не нужно. (Пауза) Не становись предателем, Ликомед – даже если мне назначена карою за друга, оставшегося ТАМ, смерть от руки друга, который ждал здесь. Я очень ослабел в подземном царстве, я теперь не сильнее тебя. Возьми меч, дай мне другой, и ты совершишь свой подвиг, свой долгожданный подвиг, Ликомед, – ты убьёшь Фесея в честном бою. Это всё-таки немало. Хоть что-то, чем я могу отблагодарить тебя.
ЛИКОМЕД. Нет, Фесей – ты скорее отомстил бы мне этим за то предательство в мыслях. Убить друга – это не подвиг. Это преступление, даже в самом честном бою, и никакая слава этого не стоит. Я понял это. Прости меня, Фесей.
ФЕСЕЙ. Прости и ты меня.
Они подают друг другу руки. Пауза
ФЕСЕЙ. А всё-таки я не смогу остаться здесь.
ЛИКОМЕД. На Скиросе?
ФЕСЕЙ. Нет, на земле. Знаешь, почему я всё-таки не стал барабанить во врата Аида, когда они захлопнулись за моей спиною? Мне ничего уже не было нужно, но казалось, что хоть я нужен кому-то. Сейчас я беседовал с Акамантом и теперь знаю: и я никому не нужен.
ЛИКОМЕД. Фесей… Фесей, ты герой, а герои нужны земле.
ФЕСЕЙ. Молодые герои. А не старые предатели.
ЛИКОМЕД. Ты отдохнёшь, ты оправишься, ты ещё многое совершишь… Трою возьмёшь, ну, не знаю, найдёшь себе подвиг!
ФЕСЕЙ. Никому уже не станет лучше от моих подвигов. Старым героям нужно уйти и не мешать молодым.
ЛИКОМЕД. Молодых нет, Фесей! Ты и Геракл – последние.
ФЕСЕЙ. Их нет, потому что мы занимаем их место. Пора уступить его новым. Знаешь, когда-то, когда я ещё был царём в Афинах, и хорошим, настоящим царём, в один городок в моей стране, под названием Колон, пришёл слепой старик. Этот старик когда-то был героем, как я, тоже победил чудовище. Потом стал хорошим царём, как я. Потом – грешником. Потом… Потом он понял, что ему нужно уйти, потому что всё, что он мог совершить, он уже совершил, и не только хорошее. Он попросил у меня пристанища, как я – у тебя. И Мать-Земля расступилась и приняла его, Эдипа Фиванского, героя, преступника, страдальца. Но его-то грехи были невольными, мои – тяжелее… Мне пора, Ликомед. Я хочу вернуться к Отцу, к Посейдону, как ушёл к нему мой смертный отец. Не отговаривай меня – ты же всё понимаешь.
ЛИКОМЕД. Да, я понимаю. Возьми меня с собою, Фесей, моё время прошло вместе с твоим, мы – вчерашний день Эллады.
ФЕСЕЙ. Нет, Ликомед, мой последний друг. Кто-то должен остаться. Кто-то должен растить новых героев.
ЛИКОМЕД. Да не будет никаких новых!
ФЕСЕЙ. Будут. Я вернусь, хотя бы в другом обличьи, вернусь, очищенный Посейдоном, морем, смертью. Ты не узнаешь меня, но мы скоро встретимся, поверь мне.
ЛИКОМЕД. Постараюсь, но не обещаю, что смогу поверить. Я ведь не Фесей, я всего лишь Ликомед…
ФЕСЕЙ. Ты тоже нужен миру, не меньше, а может быть, и больше, чем я. Ну, время вышло.
Поднимается
ЛИКОМЕД. Ты не хочешь проститься с сыном?
ФЕСЕЙ. Я не нужен ему. Он этого не знает, он захочет мне помешать – молодой ещё, и совсем другой, чем я… Пусть считает, что я погиб при несчастном случае, так ему будет проще. Ты проводишь меня?
ЛИКОМЕД. Конечно. Пойдём, Фесей.
Они медленно уходят в горы. Чуть спустя появляются АКАМАНТ и ДЕИДАМИЯ
ДЕИДАМИЯ. Ну вот видишь, Акамант, мой отец уже повёл твоего очищаться. Принесут жертву, и всё будет хорошо.
АКАМАНТ. Да, я видел, как они пошли в горы.
ДЕИДАМИЯ. У нас приносят жертвы на самом высоком месте – ближе к небу.
АКАМАНТ. Только они почему-то не взяли с собой ни быка, ни овцы.
ДЕИДАМИЯ. Ну, у нас скот в горах пасётся, поймают. Чтобы такие-то, как наши отцы, да жертвы не нашли! Не они, так боги им найдут. Ведь твой дедушка – бог Посейлон?
АКАМАНТ. Говорят. Я не знаю. Понимаешь, Деидамия, иногда это очень важно – знать, что твой дедушка бог, а иногда лучше в это не верить, чтобы самому не плошать.
ДЕИДАМИЯ. Ну, не знаю. Я бы рада была, окажись у меня в роду боги. Правда, они на смертных женщинах никогда не женятся по-настоящему, а только так, приходят и уходят…
АКАМАНТ. Такая у них работа.
ДЕИДАМИЯ. У них-то да, а женщинам каково?
АКАМАНТ. Ну, у них тоже такая работа. Я слышал, одна женщина, Марпесса, отказала богу: ты, мол, Аполлон, меня бросишь…
ДЕИДАМИЯ. А он что?
АКАМАНТ. Ну, он махнул рукою и ушёл. Она потом замуж вышла, за человека, не помню за кого, до старости дожила, мужа пережила и говорила: «Ах, лучше б муж меня бросил, а бессмертным был, чем вот не бросил – и погиб раньше меня!»
ДЕИДАМИЯ. Откуда ты знаешь?
АКАМАНТ. Когда я был маленьким, ещё матушка жива была, эта старушка к нам приходила бельё стирать. Моя мать была дочерью Миноса Критского, гордая, сама стирать ен любила… жалко, очень жалко мне иногда, что я её почти не помню.
ДЕИДАМИЯ. Она давно умерла?
АКАМАНТ. Да, мне ещё пяти лет не было.
ДЕИДАМИЯ. А долго болела? Это так страшно, когда мама долго болеет – я по своей помню, как она мучилась…
АКАМАНТ. Нет, моя быстро… ну, не надо об этом.
ДЕИДАМИЯ. Конечно, не надо. А как та ваша старушка говорила… «Не пережить бы мужа!» Хорошая была старушка, наверное.
АКАМАНТ. Да. Не знаю, куда она потом делась. Бабушка моя Эфра очень с нею дружила. А теперь бабушка, наверно, сама чужое бельё стирает – её в рабство продали, в Трою, я говорил. Придётся отбивать, мы уже флот готовим… впрочем, это всё политика, это сейчас неинтересно. Я в отпуске.
ДЕИДАМИЯ. Нет, почему, интересно… Так к той, ты сказал, Аполлон приходил, а она отказала? Не везёт Аполлону, а говорят, очень красивый бог, весь золотой. Мне моя подружка писала, к сестре её мужа он тоже приходил, подарки дарил, а она ему, как эта ваша, тоже отказала…
АКАМАНТ. Ох, Деидамия, не дай нам боги с собою повстречаться! Это отцу было под силу, Гераклу, конечно, а нам, младшим – уже нет. Сами выдержим – для других бедою обернётся…
ДЕИДАМИЯ. Вот и та моя подружка тоже так говорит… Слушай, Акамант, ты видел Елену?
АКАМАНТ. С чего это ты про неё?
ДЕИДАМИЯ. Нет, ты скажи: видел?
АКАМАНТ. Ну, видел, она ещё девочкой была, когда отец к нам её привозил.
ДЕИДАМИЯ. Какая она? Правда такая прекрасная, как говорят?
АКАМАНТ. Не помню, я мальчишкой был, ещё младше её. Кажется, красивая. Но знаешь, ведь она из таких красавиц, которые или покорят, захлестнут, так что и не выплывешь, или – совсем ничего, смотришь и удивляешься: что это её хвалят? Не для всех красавица.
ДЕИДАМИЯ. Значит, настоящая, настоящие для всех не бывают.
АКАМАНТ. Как это? Я думал – наоборот.
ДЕИДАМИЯ. Ну, ты не поймёшь.
АКАМАНТ. Ты ещё маленький, да? Ах, Деидамия, голубушка, непочтительно ты с царём Афинским разговариваешь.
ДЕИДАМИЯ. Да ты не сердись…
АКАМАНТ. Что ты, разве я сержусь?
ДЕИДАМИЯ. Так она тебе совсем не понравилась?
АКАМАНТ. Тогда – нет, не помню даже, какая она. Потом брат Демофонт звал меня ехать свататься, но я и сам не поехал, и его отговорил: во-первых, она нам всё-таки вроде мачехи, а во-вторых… из-за неё наш город сожгли. Такого простить нельзя, а Демофонт поехал бы свататься, поглядел бы на неё – и, может быть, простил бы.
ДЕИДАМИЯ. Так ты же говоришь, она не для тебя красавица?
АКАМАНТ. Да, но мой брат – я его люблю и не хочу, чтобы с ним из-за неё что-нибудь случилось. Например, чтобы он из-за неё забыл про Афины. Как отец.
ДЕИДАМИЯ. Обещай мне, что ты и не будешь никогда на неё смотреть!
АКАМАНТ. Да что ты?
ДЕИДАМИЯ. Ну, прошу тебя!
АКАМАНТ. Конечно, не стану, если ты не хочешь. Я и сам – боюсь…
ДЕИДАМИЯ. Ну вот, ты обещал, помни. И ещё одна у меня к тебе просьба…
АКАМАНТ. Ну, ты как та сестра твоей подружки или кто она там – до свадьбы подарков требуешь!
ДЕИДАМИЯ. Не говори так, тут совсем другое. Я потом скажу, почему, только – потом. А пока – обещай мне, что исполнишь эту просьбу. Поклянись своим дедушкой!
АКАМАНТ. Не могу, Деидамия.
ДЕИДАМИЯ. Так ты что, не любишь меня?
АКАМАНТ. Я царь, Деидамия, а чем меньше царь клянётся, тем лучше. И Менесфей мне говорил: не клянись зря, ты – сын Фесея, тебе клятвы ни к чему, пусть просто твоё «да» будет «да», а «нет» – «нет».
ДЕИДАМИЯ. Он очень умный, этот твой Менесфей… И не только умный. Я даже удивляюсь: почему он не герой? Ведь так должны говорить герои.
АКАМАНТ. Он сам не захотел стать героем.
ДЕИДАМИЯ. Потому что… потому что рядом всё время был твой отец?
АКАМАНТ. Нет. Потому что Менесфей знал и знает: так, не героем, а мудрецом и правителем, он нужнее.
ДЕИДАМИЯ. Кому?
АКАМАНТ. Всем. Народу. Царю. Себе. Ну так что ты хотела просить?
ДЕИДАМИЯ. Акамант, всё-таки пообещай мне.
АКАМАНТ. Да не тяни, а то я уже бог знает что подозреваю – захочешь ещё золотого руна или луну с неба! Так я не Ясон и не фессалийская колдунья – луну в блюдечко сводить.
ДЕИДАМИЯ. Нет, Акамант: пообещай, что ты не начнёшь Троянской войны.
АКАМАНТ. Ну Деидамия, милая, это же опять политика!
ДЕИДАМИЯ. Это не политика. Если война начнётся и ты поймёшь, что тебе необходимо там быть, – я слова не скажу. Но начинать – не начинай. Пожалуйста!
АКАМАНТ. А как же моя бабушка? Стыдно – сын Фесея не может спасти мать Фесея… ты же сама утром меня попрекала.
ДЕИДАМИЯ. Да что ты, я просто проверяла, герой ты или нет, а теперь знаю точно, что герой. А что до Трои, так я же говорю, у меня подружка вышла в Трою замуж за их главного царевича, её Андромахой зовут, мы в святой земле, на Делосе познакомились. Я ей напишу, она поговорит со своим Гектором и, вот увидишь, когда троянцы узнают, что это мать Фесея, они вам её так отдадут, без войны! Они ведь войны не хотят.
АКАМАНТ. Да и я не хочу… ну, напиши своей подружке. Я ведь знаю, к чему ты это всё говоришь: чтобы мы с твоего острова базу убрали. Так она нам для защиты нужна. Честное слово, только для защиты, так Менесфей говорит, а он нам с братом никогда не лжёт.
ДЕИДАМИЯ. Да нет, я совсем не потому… ты меня правда любишь, Акамант?
АКАМАНТ. Ну, ещё чего спроси! Конечно, иначе бы я с тобой так не разговаривал. Ты вообще-то очень нахальная девчонка, Деидамия, и я, наверно, растерял бы весь свой царский престиж, подслушай нас кто-нибудь сейчас. Что тебе Троя?
ДЕИДАМИЯ. Понимаешь… нет, не скажу, ты смеяться будешь.
АКАМАНТ. Я не умею.
ДЕИДАМИЯ. Когда я была на Делосе, вот где с Андромахой познакомилась, три года назад, мне одна египтянка гадала, за ручку брала. Не быть, говорит, тебе, дева, замужней женой…
АКАМАНТ. Ну, ты верь больше! Шарлатаны они все.
ДЕИДАМИЯ. Нет, её из Египта сам царь тамошний выгнал – ты же знаешь, у них новый царь всех богов, кроме Гелиоса, запретил и отменил.
АКАМАНТ. Ну, недолго такой царь протянет. Гелиос – великий бог, но он работает, ему защищать таких сумасбродов некогда. Это ведь бунт хуже, чем у моего отца…
ДЕИДАМИЯ. Ну вот, та египтянка мне и толкует: «Будет у тебя, яхонтовая моя, кавалер, и другой будет, ещё лучше, и сына ты ему родишь, а замуж тебя твой кавалер не возьмёт, уедет под Трою-город, и там ему погибель приключится». Вот я и не хочу…
АКАМАНТ. Бредни это. Все египтяне на один лад – мужчины воруют, а женщины зубы заговаривают. Не верь ей.
ДЕИДАМИЯ. Да я и не хочу верить… Правда, она, наверное, всё наврала. Представляешь, Андромахе она предсказала: ты, мол, за её – за моего то есть – сына замуж выйдешь! А Андромаха в прошлом году за своего троянца и вышла – только я на свадьбу не попала, ваш афинский комендант сказал, что плавать по морю сейчас опасно и вредно… Мы тут как в тюрьме живём!
АКАМАНТ. Я переговорю с комендантом, и если он правда вас притесняет, мы с братом и с Менесфеем его отзовём.
ДЕИДАМИЯ. Так ты не поедешь под Трою?
АКАМАНТ. Я ведь всё-таки сын Фесея, Деидамия, и мне иногда очень хочется совершить какой-нибудь подвиг, даже если без него можно обойтись… Хорошо бы всегда можно было обходиться.
ДЕИДАМИЯ. Я понимаю, потому и прошу.
АКАМАНТ. Войны я не начну, а больше ничего обещать не могу.
ДЕИДАМИЯ. Ну ладно, и то хорошо… Что это отца так долго нет? И дыма от жертвенника на горе не видно.
АКАМАНТ. Наверное, мы проглядели, пока о египетских штучках болтали. Да вот он идёт, кажется. Только почему-то один; и лицо у него странное… Отпусти мою руку, Деидамия, мне нужно с ним поговорить. Ликомед! Ликомед Скиросский!
Медленно входит ЛИКОМЕД, и лицо у него действительно не такое, как прежде
ДЕИДАМИЯ. Отец, что с тобой?
ЛИКОМЕД. Со мною? Со мною ничего, дочка. Просто десять минут назад умер великий Фесей.
ДЕИДАМИЯ. Как – умер? Почему – умер? Где?
АКАМАНТ (резко). Отвечай, Ликомед! Я, Акамант, царь Афинский, приказываю тебе – говори!
ЛИКОМЕД (ровным голосом). В горах. Мы поднимались к храму. Ты знаешь, Деидамия, наши горные тропы, а ты, Акамант, потом сходишь со мною, посмотришь. Там дорога вьётся по утёсу и идёт над самым обрывом, а внизу – море… Я седьмой десяток живу на Скиросе и только сегодня увидел – какое большое у нас море… Эгеево и Посейдоново…
АКАМАНТ. Не виляй, Ликомед! Говори об отце, а не о море!
ЛИКОМЕД. Акамант, сын Фесея, не торопи друга Фесея и не кричи так!
АКАМАНТ. Друга?
ЛИКОМЕД. Друга. Фесей по дороге устал. Он давно не ходил по горам, всё-таки десять с лишним лет просидел без движения… Он захотел передохнуть, присел и посмотрел на море, вдаль; потом сказал: «Знаешь, Ликомед, когда я так смотрю, мне кажется, что вот-вот и я увижу свой чёрный парус».
АКАМАНТ. Ах, вот к чему ты ведёшь!
ЛИКОМЕД (спокойно). «А под ним, – сказал он, – увижу молодого царевича Фесея – и Ариадну, критскую царевну. Именно сейчас мне больше всего хочется её увидеть». И замолчал, только вглядывался вдаль. Глаза у него слезились – наверное, от солнца, он отвык. Потом покачал головою: «Нет, не вижу», – и почему-то улыбнулся, а потом добавил: «Может быть, это и к лучшему. Я всю жизнь смотрел туда, в прошлое, и мне казалось, что своими подвигами я смогу продлить его… последний рыцарь Эллады, как говорит мой сын. Но знаешь, Ликомед, ведь он ошибается. Я – не последний, хотя, может быть, десять лет назад мне это было бы лестно. И ты – не последний, помни это, и будет легче. Быть последним – страшно, Ликомед, почти так же страшно, как быть первым. А мы – не то и не другое, мы – в середине цепочки, и у этой цепочки не будет конца. Она такая длинная, что когда-нибудь мы с тобой будем даже казаться первыми, и афиняне через тысячу лет решат, что чудотворные кости Фесея спасут их страну от любой беды; ты построй мне кенотаф; друг Ликомед, пустой курган…» – ну, и ещё кое-что сказал, а потом махнул рукою и засмеялся…
АКАМАНТ. Засмеялся?
ЛИКОМЕД. Да, и произнёс: «Видишь, я научился смотреть в будущее. Это так важно – уметь смотреть не во “вчера”, а в “навеки”. Но мне уже некогда. До свидания!» Так он и сказал – до свидания, а не – прощай, и добавил: «Я ещё вернусь». И встал, и шагнул в пропасть, в море, а я не успел и не посмел его задержать.
АКАМАНТ. Ты убил его?
ЛИКОМЕД. Я подошёл к обрыву и наклонился, я хотел броситься за ним, потому что Ликомед без Фесея – ничто…
АКАМАНТ. И раньше – тоже, и поэтому ты убил его.
ЛИКОМЕД. И я увидал – слушай внимательно, Акамант, и запомни! – Я увидал, как из моря поднялся до пояса его Отец, огромный, с бородою как водопад и с трезубцем, и принял Фесея в свои объятия. На меня он не взглянул, и Фесей больше не взглянул, и они оба скрылись под водою, а я…
АКАМАНТ. Ты убил его! Пусть кто угодно верит твоим сказкам, но меня ты не обманешь! Ты всю жизнь знал, какое ты ничтожество, и теперь, когда рядом с тобою снова встал мой отец, ты сбросил его в море! Трусливый Ликомед, убийца друга, ты стыдился себя и боялся гнева божьего за то, что этот друг перешагнул все пределы человеческого величия и вышел из Аида, смертию смерть поправ!
ЛИКОМЕД. Нет, Акамант, из Аида его всё-таки вывел Геракл. Это сейчас, на скале он смертью смерть попрал.
АКАМАНТ. Довольно, Ликомед, трусливый пёс, ты не обманешь меня своими льстивыми речами! Ты можешь провести Менелая, сказав ему: «Достойный муж…», или моего коменданта, назвав полковника «его превосходительством», но не меня, царя Афин!
ЛИКОМЕД. Да, царя Афин может обмануть только сам царь Афин.
АКАМАНТ. Я не оставлю камня на камне от твоего Скироса! Я сам брошу факел в бочки с греческим огнём на базе!
ЛИКОМЕД. Царь Акамант, будь и сейчас царём, а не только – сиротой. Скирос не виноват, и Скирос тебе нужен. Если тебе так хочется отомстить – ну, убей меня, за чем дело стало? Я только спасибо скажу. Теперь, без Фесея, и мне глупо оставаться здесь, что бы он ни говорил тогда… а если не так уж глупо, то слишком тяжело. Убей, Акамант.
ДЕИДАМИЯ. Акамант, не убивай! Пожалуйста, пожалей его! Он же не виноват, разве не видишь – он не виноват!
АКАМАНТ. А кто виноват?
ДЕИДАМИЯ. Ну, не знаю, время, наверное, боги – всё равно, но он же не мог убить Фесея!
АКАМАНТ. Пожалуй, Деидамия… Какой-то Ликомед и впрямь не мог убить Фесея… а если и мог, то об этом должны знать только мы – но не Афины.
ДЕИДАМИЯ. Да, да, конечно, если ты отомстишь, то и меня сделаешь такой же сиротой, и Афины будут недовольны! Что сказал бы тебе Менесфей, Акамант? Ну, подумай, ну пожалуйста, ну ты же не Геракл, твоя сила в том, что ты умеешь думать!
АКАМАНТ. Странно, что и ты это умеешь. Но – от Ликомеда я никаких клятв не приму, но ты, Деидамия, хотя ещё и девчонка, но тебе я поверю, – ты можешь поклясться, что он, этот твой отец, не станет похваляться тем, что безнаказанно убил великого Фесея?
ДЕИДАМИЯ. Да ты посмотри на него, Акамант.
АКАМАНТ. Да… Такой Ликомед не будет гордиться тем, что убил кого-то…
ЛИКОМЕД. Афинам повезло на царя, Акамант, и это не лесть. Когда царь умеет видеть – это уже немало. А то ведь в мире столько слепых Эдипов, которые и не думают уходить в Колон…
АКАМАНТ. Хватит. Мне неинтересна твоя болтовня, я ухожу.
ДЕИДАМИЯ. Совсем?!
АКАМАНТ. Да, Деидамия. Пусть никто и не узнает, что твой отец – убийца моего, но я-то это знаю… И ты будешь знать это, Ликомед, до самой смерти, и никогда не простишь себе! А я должен уехать отсюда, и уехать один.
ЛИКОМЕД. Фесей всю жизнь искал свою Ариадну, мальчик. Ты хочешь пойти по его стопам?
АКАМАНТ. Ты – не Минос!
ЛИКОМЕД. Это ведь не важно, Акамант. Ариадна была для твоего отца Ариадной не из-за отчества.
ДЕИДАМИЯ. Пусть он едет, отец. Без меня он скорее забудет об этом дне.
ЛИКОМЕД. Если сумеет.
ДЕИДАМИЯ. Сумеет, раз так нужно для Афин. Прощай, Акамант! Не поминай лихом! И вообще лучше не поминай.
АКАМАНТ. Прощай, Деидамия. Прости меня – ты-то ни в чём не виновата, да и я виноват только в том, что я – сын Фесея.
ЛИКОМЕД. Фесея и Федры. Это не вина и не беда, царь, это – судьба.
ДЕИДАМИЯ. А может быть, ты всё-таки… нет, поезжай! Поезжай скорее, слышишь?
АКАМАНТ. Я еду. Не плачь, Деидамия. Клятву свою я сдержу: Афины не начнут Троянской войны. И Елены я никогда не увижу – так хотел и мой отец. Прощай!
Выходит
ЛИКОМЕД. Прощай, Акамант, хотя ты никогда не простишь меня! А ты ведь понимаешь, Деидамия, я ни в чём не виноват… по крайней мере, в смерти Фесея.
ДЕИДАМИЯ. Конечно. Ступай, отец, я хочу побыть одна.
ЛИКОМЕД. А мне нужно насыпать кенотаф – пустую гробницу Фесея. «Когда-нибудь, – сказал от там, на скале, – когда-нибудь твоя дочь похоронит тебя в этом кургане. Надо же, чтобы чьи-то кости всё-таки спасли Афины через тысячу лет».
ДЕИДАМИЯ. Афины… Город Акаманта.
ЛИКОМЕД. Да, этому мальчику – такому взрослому мальчику – всё-таки всю жизнь будет нелегко, ведь все будут говорить: «Афины, город Фесея». Ты знаешь, почему он так разгневался и не захотел мне верить? Не потому, что был убеждён в моей лжи, – он видел, что я говорю правду. Просто, услышав слова «Фесей умер», он на минуту вздохнул с облегчением. И никогда не простит этой минуты ни мне, ни себе.
ДЕИДАМИЯ. Я потеряла его, отец, совсем потеряла, а ведь он – настоящий герой, как Фесей, только другой, но не меньше!
ЛИКОМЕД. Нет, дочка. Таких, как Фесей, больше нет. Это очень грустно, но он – действительно последний рыцарь Эллады, и мы видели его последний привал на дороге в вечность. А в вашем поколении уже не будет ни рыцарей, ни героев, бедная моя Деидамия, и сказок о нас не расскажут, и песен о нас не споют…
Входит подросток лет 12, статный и русоволосый
МАЛЬЧИК. Простите, это вы – царь Ликомед Скиросский?
ЛИКОМЕД. Да, мальчик. А кому ещё нужен Ликомед Скиросский?
МАЛЬЧИК. Ну, значит, я не ошибся. Здравствуйте. Я – Ахилл.