СОБОР И ШАБАШ

 

ЗМЕЕБОРЕЦ

Где заводь мутная и чёрная,

Где затянуло небо мглой –

Найду узорного ликорна я

И поражу своей стрелой.

 

Взлетит он, кольца извивающий,

И я подставлю щит рогам,

И рухнет недруг умирающий

К моим ошпоренным ногам.

 

И сквозь дыхание шипучее

Дракон убийцу проклянёт,

И под высокой горной кручею

Его проклятие сверкнёт.

 

И я застыну, словно скованный,

Заиндевеет борода,

И буду, злобно очарованный,

Стоять до Страшного суда.

 

Плывут по небу тучи мглистые,

И вдаль несутся крики труб,

И рядом мускулы петлистые

Совьёт оцепенелый труп.

​

 

ТОМАС МЭЛОРИ, КНИГА II

​

Он медленно едет по лесу – Балин, Рыцарь о Двух мечах,

И его усталый конь топчет мяту и хвою;

Балин, Рыцарь о Двух Мечах, рыцарь, убивший даму,

Рыцарь, чей меч когда-то

(очень нескоро – много лет спустя) сразит короля Артура;

Балин, Рыцарь о Двух Мечах, Балин Свирепый, нортумберлендский берсерк,

Разлучённый с братом, своим двойником, и навеки одинокий –

Ты гонишься за Рыцарем-Невидимкой, последним духом этой земли;

Ты ищешь его – и найдёшь, и одолеешь;

Но впереди – тот замок, где тебе биться с братом,

Где вы ляжете рядом на бурую траву и умрёте,

Последние богатыри, первые рыцари.

Зачем же ты спешишь, зачем гонишься за своей смертью?

Или ты знаешь, что с тобою погибнет твой век?

 

​

МЕРЛИН В ПЕЩЕРЕ

​

«Рыцарь, не пробуй валун отодвинуть от входа в пещеру:

    Это превыше твоих – лишь человеческих – сил.

Не извещай обо мне короля и его Гвиневеру:

    Имя Мерлина мертво – раньше его я носил.

 

Страсть отрешила меня от былого всесильного дара –

    Я не могу изменить судеб Британской страны,

Я не могу отвратить ни раздора, ни смут, ни удара,

    Что поразит короля в междоусобье войны.

 

Вижу, предвижу я всё из своей добровольной могилы:

    Вижу, как сэр Ланселот рвётся на отблеск костра,

Вижу, как гибнут в бою все избранники славы и силы,

    Слышу беспомощный звон ножен пустых у бедра.

 

Скоро погибнет Артур, Ланселот в монастырь удалится,

    Саксы британцев попрут на пятерицу веков…

Не поднимай же валун, не буди же бессильного, рыцарь –

    Я не Великий Мерлин – тот бы совсем не таков.»

 

Рыцарь плечами пожал, громыхнувши тяжёлой кольчугой:

    «Не разбираю слова – это не саксский язык;

Бог с ним! Под Гастингс пора, где Гарольд, ожидающий друга,

Жаждет Норманнов поднять на острия наших пик»…

 

 

НЕИЗРЕЧЕННЫЙ ГРЕХ

​

С купола взирает Пантократор,

Светятся мозаикой глаза.

Молится великий император

На щеке его блестит слеза.

 

Отчего ты, Карл, печален? Слава

О тебе клубится, словно дым,

Охватила рубежом держава

Землю саксов и священный Рим.

 

Лучших рыцарей сбирает Ахен,

Но не слышен в замке Карла смех.

Отчего же император в страхе?

Он таит неизреченный грех.

 

Только тьма опустится ночная,

Он на ложе мечется своём –

Грезится: монахиня родная

Вспоминает в сумраке о нём.

 

Как отверзнуть страшную причину,

Как распутать спутанную нить?

Даже исповеднику Тюрпину

Душу он не смеет приоткрыть.

 

Кесарь, встань! Возрадуйся свободе –

Бог простит, помилует, спасёт:

С неба опускается эродий,

В клюве свиток благостный несёт.

 

Там, вдали, на северной границе,

Мальчика растит Милон д’Англант.

Карл, тебе и этот грех простится,

Если от него рождён Роланд.

 

​

ИНКУБ

​

В белых вихрях седой метели

Башня, как одинокий зуб.

К постланной на двоих постели

Тихо крадется мой инкуб.

 

Шаг неслышен, а тень короче,

Плещет крыльями плащ на нём,

Бледен лик, прядь чернее ночи,

Глаз горит неземным огнём.

 

Мой возлюбленный, дух загробный,

Я тебя не отважу прочь –

Ты же ласковый, ты не злобный,

Не спеши же обратно в ночь.

 

Крылья вороны чутко взвили,

Воет, воет цепной кобель.

Там так сыро в твоей могиле –

Так ложись же в мою постель.

 

Без тебя сердце бьётся слабо,

О восход мой и мой закат!

Я не зря летала на шабаш

Целовать Вельзевулу зад.

 

Обласкай же рукой холодной,

Прикоснись синим цветом губ –

Лишь с тобой могу быть свободной,

Мой желанный, мой милый труп!

 

​

МИРАЖ

​

С мечом и гербовым щитом,

Одет в надёжные доспехи,

В плаще, помеченном крестом,

Покинул рыцарь отчий дом

И шёл, рубя с плеча помехи.

 

Но как-то раз в полдневный зной

В далёкой скудной Палестине

Увидел он, как под горой

С змеёю гибкой и с дудой

Сидел дервиш в сухой долине.

 

Стенала тонкая дуда,

Змея, качаясь, трепетала,

И комкалась в руке узда,

И, кажется, текли года –

Их эта песнь не замечала.

 

И вспомнил рыцарь этот звук,

Свой отческий, далёкий Гаммельн,

Где музыка, как злой недуг,

Детей свела на гибель вдруг,

Покорных этой томной гамме.

 

Он не пошёл за ней тогда –

И спасся. Он занёс секиру –

И сразу смолкнула дуда,

Дервиш с змеёю без следа

Исчез – и пусто стало миру.

 

 

ПРОДАННАЯ ДУША

​

«Для чего призвала ты меня к себе,

    Графиня Кэтлин О’Шэй?

Никогда не склонялась к ночной волшбе

    Ты светлой душой своей». –

 

«Умирает от голода мой народ,

    До помощи – восемь дней,

Потому-то нечистого и зовёт

    Сегодня Кэтлин О’Шэй».

 

«Души послан на землю я покупать,

    Графиня Кэтлин О’Шэй.

Не моё это дело, пора бы знать,

    Хлебами кормить людей».

 

«Я продам тебе душу – она чиста,

    Как алмаз средь иных камней.

Ведь не правда ли, стоит тысчонок ста

    Душа у Кэтлин О’Шэй?»

 

Деньги бедным Ирландии раздала

    Графиня Кэтлин О’Шэй,

И на третий день от тоски умерла –

    Народ поклонился ей.

 

Но отверг этот торг всемогущий Бог –

    И Дьявол уполз, как змей,

И вступила на светлый райский порог

    Святая Кэтлин О’Шэй.

 

 

ДРАКУЛА

​

Ни одна из женщин не заплакала,

Муж не посочувствовал ему

В день, когда попал в опалу Дракула

И был брошен в чёрную тюрьму.

 

Он сидит под сумрачными сводами,

На кол крыс сажая и мышей;

Мысль течёт извилистыми ходами

По пути, проложенному ей:

 

«Дракула попал в темницу мрачную,

Нету с ним ни друга, ни жены;

Бог судьбу мне выбрал неудачную –

Ну да мне другие не нужны.

 

Я и сам водил в походы ратников,

Я и сам в бою мечом бряцал,

И карал изменников, развратников

Всеми казнями, какие знал.

 

Но, опутан лживыми клеветами,

Королём своим отвергнут я.

Белого не видеть больше света мне –

Эта жизнь окончена моя.

 

Но и между мёртвыми, зарытыми

Я не буду глух, и нем, и слеп:

Шевельнусь под каменными плитами

И разверзну потемневший склеп.

 

Прошуршу по городу, как ливни, как

Тёмный нетопырь порой ночной;

Отыщу добычу иль противника

В жилу погружу свой зуб стальной.

 

Снова кровью захлебнусь горячею,

Снова вспомню добрые года –

И блеснут глаза мои незрячие

Алчною улыбкой, как тогда…»

 

​

ВЕДУН

​

Пусть знакомая дорога

И известен путь –

Возле речки, ради бога,

Осторожен будь.

 

Выйдет мельник в белой свитке,

Дряхлый и седой,

Весь промоченный до нитки,

С длинной бородой.

 

Кто грядущее захочет

Разузнать себе –

Старый мельник напророчит

В вещей ворожбе.

 

И увидишь в водной зыби

Через волн игру

Самого себя на дыбе

Или на пиру.

 

А колдун из чёрной тучи

Выдернет перо

И чеканное получит

В руку серебро.

 

Струи шепчутся, как змеи,

Ветер вдаль свистит;

Поскорее, поскорее

Поспеши уйти!

 

Страшно, радостно и жалко

Уходить назад…

И вонзит тебе русалка

В спину мокрый взгляд.

 

 

«ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ»

​

Я не бросал монаха в волны,

Но я и не протестовал –

Стоял, молчал, смущенья полный,

Сжимая верный наш штурвал.

 

И он нам перестал быть верным,

Едва лишь совершился грех –

Мы мчались по волнам безмерным

И Дьявола был громок смех.

 

Мы низложили капитана,

Пытаясь наш направить бриг –

Но тот всё нёсся неустанно,

А суши так и не достиг.

 

От соли побелели снасти,

Ветра порвали паруса –

Все океанские напасти

На нас низвергли небеса.

 

Валов лиловые фаланги

Ходили по морю в тот миг,

Когда Господень светлый ангел

Перед лицом моим возник.

 

Он произнёс: «Ты был штурвальным

И ты виновен меньше всех,

Оставь их судьбам их печальным,

Тебе ж прощается твой грех».

 

Но я ответил: «Мне не мило

Покинуть судно – без друзей.

Пусть наш корабль для нас – могила,

Но все мы вместе ляжем в ней».

 

И он исчез, и снова танец

Валов за пенною кормой…

Летит наш проклятый «Голландец»

Единою для всех тюрьмой…

 

 

УБИЙЦЫ

​

Собирались у собора вчетвером,

Понимая, что пришли не за добром.

«Помолись последний раз, святой отец –

Ныне примешь мученический венец».

 

И сказал архиепископ им: «Сейчас.

Да простит Господь, как я прощаю вас».

Помолился и кивнул им: «Вам пора».

И ударили четыре топора.

 

Первый рыцарь удавился на заре.

Кончил иноком второй в монастыре.

Третий сгинул в Палестине, на войне.

А четвертый и сейчас живет – во мне.

 

​

КОРОЛЬ ДЖОН

​

В могилах братья Благосклонен Рок.

Царить и властью наслаждаться можешь.

Но повторяет помфретский пророк:

«До Вознесенья ты корону сложишь».

 

Ну что ж, предрёк – и Бог с ним, с чудаком:

В своём отечестве пророков нету;

Его бы надо придушить тайком,

Чтоб не мутил народ по белу свету.

 

Но ты его боишься. Нет ума,

Который разберётся в странном веке:

Ведь был святым иль стал святым Фома,

Отцом твоим убитый Томас Бекет.

 

А вдруг и Питер Помфретский – Святой,

Вдруг и его губительно проклятье?

Отец был проклят – он в земле сырой,

И молодыми опочили братья…

 

И ты слагаешь в должный срок венец

И снова коронуешься в соборе.

В темнице Питер свой нашёл конец

И не слыхать пророчеств в общем хоре.

 

 

ПОРОХ

​

   Нет-нет, спасибо, я уже в порядке –

Лишь волосы немного опалило,

Побились колбы на моём столе

Да тигель в атаноре разорвался,

А я остался цел и невредим,

Коль не считать давнишнего увечья,

С которым я явился в этот мир.

Ступайте! Ничего не убирайте –

Я должен посмотреть, как это вышло,

И оценить мой шумный результат.

    Однако же напрасно я прогнал их:

Меня контузило, как булавою –

А впрочем, я не знаю: никогда

Не доводилось мне в бою сражаться.

Как я хотел участвовать в войне,

Ещё с мальчишества хромал за каждым

Усатым кнехтом в блещущих доспехах

По улицам родного городка –

И отставал, и падал посреди

Вонючей грязной улицы, костыль

Не выронить стараясь; и мальчишки

 

Смеялись надо мной, и латный кнехт,

Оборотившись, хохотал до колик:

Хромой горбун хотел сравниться с ним!

Я плёлся, как оплёванный, домой

В замаранной одежде – и за это

Меня пороли дома лишний раз…

    Селитра, сера, уголь – очень странно,

Откуда же селитра здесь взялась?

Я что-то перепутал: из селитры

Нельзя ни грана золота добыть.

Однако как взгремела эта смесь,

Когда мой пест по ней ударил в ступе!

Пожалуй, я возьму ещё щепотку –

Поменьше, чтоб подальше от греха, –

И вновь попробую ударить… Вот! –

Неплохо, право же, совсем неплохо:

Не золото – но, может статься, даже

Его моя субстанция дороже.

Потом проверим: ежели удар

Воспламеняет – как насчёт огня?

Но это – погодя, и осторожно!

    Я быстро научился ненавидеть

Насмешников, и латников, и всех,

Кто был меня сильнее – очень многих!

Как ликовал я некогда, узнав

О битве при Креси, когда впервые

Доспехи рыцарям не помогли!

Но, может быть, теперь на смену луку

Придёт оружие куда грознее…

Не торопись, Бертольд, не торопись,

Припомни, что за дверь ты отворяешь

В ограде огненной геенны; может,

Не следует заглядывать за стену?

    Я ненавижу стены с той поры,

Когда, гоним увечьем и гордыней,

Задумал их избыть в монастыре.

Отец мой сделал вклад, и братья были

Довольны – не делить со мной наследства,

А я считал, что одолею плоть

И желчь с души молитвами омою.

Напрасный труд! Мой взнос был слишком мал,

Чтоб от работ меня избавить; снова

Иные насмехались надо мной,

Иные же жалели – эта жалость

Меня бесила более всего:

Она да стены, каменные стены,

Тюрьмы, куда я ввергнул сам себя.

И по ночам мне виделось, как в щебень

Они дробятся некою рукой…

    Постой, Бертольд, схвати за хвост идею,

Мелькнувшую в уме твоём сейчас:

Что если этот чёрный порошок

Поджечь, под стены крепости, иль дома,

Или монастыря его насыпав?

Пожалуй, не останется стены.

О Господи! Дай сил пред искушеньем

Подобным устоять, порвать рецепт,

Который я невольно нацарапал

Сейчас пером – ведь это гибель мира

Мне на одно мгновенье приоткрылась!

Ну что ж, мне есть за что ее желать.

    Я бросил монастырь, бежал – насколько

Ко мне такое слов применимо, –

Скитался по Империи, бывал

Во Франции, в Бургундии и в Польше,

И всюду видел лишь одно и то же:

Богатый и здоровый – господин,

А бедный и больной – презренный нищий,

На паперти торжественного храма

С собаками делящий их поживу.

Я был и нищим… А потом сумел

Добиться этой кельи у буркграфа,

Пообещав, что из свинца создать

Сумею золото – оно защита

Надёжнее, чем латы или стены,

Которые нетрудно за него

Купить.

           Но разве золотом добуду

Я память до скончания времён?

И даже этот мой рецепт, который

Сейчас подписываю: «Бертольд Шварц» –

Рецепт, который вчетверо страшней

Таранов, стрел – и золота, пожалуй, –

И он не сможет память обо мне

Оставить – лишь об имени моём,

Которое ещё через столетье

Сомнению подвергнут… Впрочем, нет –

Я думаю, столетья не пройдёт,

А мир уже окончится. И всё же

Я вновь и вновь проверю эту смесь

И снова, снова подпишу – так рыцарь,

Смертельно ранив грозного врага,

Забрало поднимает: «Бертольд Шварц.

Калека. Нищий. Победитель мира».