НЕСТОР

 

    Довольно, Ферсит. Я понял тебя. Может быть, ты и прав:

сейчас, когда нас здесь двое, когда все герои-ахейцы

затаились в гулком брюхе коня, прислушиваясь к голосам,

долетающим снаружи, приглядываясь к скользящим

острым лучикам, колющим загорелые лица

и бегающим по доспехам, – а флот со всем нашим войском

стоит на якоре здесь, у Тенедоса, и ждет

сигнала идти на подмогу вождям, на последний штурм –

сегодня судьба Эллады действительно в наших руках, как ни пошло это звучит.

 

     Я не могу не верить тебе, не верить своим глазам,

не видеть того, что солдаты за десять лет так устали,

что сейчас, на пороге падения уже обреченной Трои,

готовы махнуть рукой на тот десяток монет

и половину пленницы, которые в лучшем случае

достанутся им после грабежа и дележа,

готовы по первому зову бросить все и вернуться к полузабытым домам.

Я могу выкрикнуть этот зов вместе с тобою над нашим злосчастным полчищем –

мне жаль солдат, жаль Приама: мальчишками мы с ним дружили...

Когда я впервые ступил на колкий троянский берег –

еще тогда, с Гераклом, – и когда в прошлый раз

Троя была сожжена (не после десятилетней войны,

а после одного штурма, но на приступ тогда шел Геракл),

мне сразу понравился этот парнишка...

 

                                                                      Ведь и моя семья

была перебита Гераклом там, в Мессении, дома,

и он пощадил одного меня, и я стал его другом,

нет, не другом, конечно, но спутником и товарищем,

и присягнул ему, поклявшись его же именем (я первый поклялся им),

и полюбил, как ни странно, больше всех... кроме сына, но об этом не надо.

Это я попросил Геракла не убивать Приама,

дать ему выкупиться из плена по грошовой цене,

стать троянским царем и другом Геракла и Греции...

Так оно и случилось, но у Приама был сын,

которого он любил тоже – больше, чем память Геракла.                         

    

Нет, от этого не уйти. Я отправился на войну

не из вражды к фригийцам или страха перед Микенами,

а чтоб защитить Антилоха, охранить, уберечь от смерти,

раз уж не уберег от сватовства к Елене.

Он хотел быть со всеми – я не смог ничего тут поделать,

только быть рядом и думать за него,

за Агамемнона и за всю армию – за исключением Одиссея.

 

Почему я не поддержал тебя в тот раз, в этом году?

Потому что когда Ахилл – кумир моего мальчишки –

и Агамемнон – его командир – ссорились год за годом,

хватаясь за меч и жезл, готовые ради чести

своей из Троянской войны сделать междоусобную –

я не мог не понять, что тогда его не спасти,

что мальчик будет раздавлен этими двумя скалами.

     И тогда я вставал между ними,

указывал на Трою, говорил: «Вот ваш враг!» –

и, как ни странно, обычно они меня слушались оба.

Но когда на играх, устроенных на похоронах Патрокла,

я увидел, что в колесничном состязанье Ахилл

подсудил моему Антилоху, а потом поглядел на мальчика

и тот, как собака на свист, пошел за ним – вот тогда

я понял, что все пропало. Он решил стать Патроклом,

и это ему удалось.

 

Господи, почему все вышло наоборот? Почему он погиб,

защищая меня, никому не нужного старика?

Я думал, он вместе с Ахиллом решил в тот день не сражаться,

но на всякий случай глядел краем глаза: не появился ли

очередной герой в слишком тяжких доспехах Ахилл?

Он вышел на бой в своих латах... Какая была заря,

ты помнишь, Ферсит? Как будто она помогала сыну,

черному великану... Медный высокий шлем

и базальтовое лицо, мрачное и усталое –

он приплыл за славой и смертью, как Ахилл, они были ровней.

Мемнон искал его, и ни гнева, ни страсти

не прочел я в глазах эфиопа, когда тот на меня замахнулся

цельным железным копьем – словно отгонял муху.

И я до сих пор не знаю, как это получилось,

что мальчик встал между нами, чтобы пройти последнее

испытание на Патрокла, одолев сына божьего...

Копье пробило его насквозь, Мемнон поднял мальчика в воздух

и стряхнул, словно рыбу с остроги, на три сажени в сторону –

мои лошади понесли, и я даже не смог их направить

под новый удар...

  

        И вот что странно, Ферсит:

когда я увидел, как Мемнон, поверженный, без доспеха

вжался в землю, и по нему Ахилл прогнал колесницу,

я не только не ощутил торжества или радости –

случившегося не изменишь, – но мне было жаль его,

тоже не совершившего своего главного подвига...

Над огромным телом внезапно сгустилась заря, как кровь,

и снова растаяла вместе с ним... И неожиданно

Ахилл, только что рычавший от ярости и упоенья,

Повернулся ко мне и сказал как-то очень просто и грустно:

«Наверное, это последний. Мне тоже пора за ним.

А у тебя был хороший сын, Нестор. Очень хороший».

И только тогда я заплакал...

 

    Но довольно об этом.

Мальчика больше нет, и Ахилл уже тоже погиб,

и Аянт, и все самые лучшие – кроме Филоктета, но он

поклялся не выпустить больше ни единой стрелы,

чтоб не позорить снова того, Гераклова лука.

Те, что сидят в коне – Одиссей, Диомед, Агамемнон –

мне по душе не больше, чем тебе. Я мог бы сейчас

увести с тобой этот флот и – наверное, даже без боя –

стать царем всей Эллады. Я – не великий царь,

но, по крайней мере, одно я подарил бы людям –

мир. Троянской войны вновь ни ты, ни я не начнем,

и Геракл не начал бы.

 

И все-таки я не сделаю этого. Я дождусь дымного знака

и поведу усталых, злых на меня людей

под Трою и в Трою; я буду смотреть, как город горит,

рушится и становится пеплом, и утешу Гекубу

последним кубком вина, и скажу длинную речь

о великой победе... И разочарованные

скудной добычей солдаты будут меня ненавидеть

не меньше, чем Одиссея или главнокомандующего.

Я ничего не смогу объяснить им, а вождям и не нужно будет

ничего объяснять – они начнут делить власть

над этим выжженным местом и над брошенными домами

родных городов, где их уже, быть может, не ждут –

как тогда, после взятия Фив.

 

Но тебе, Ферсит, я скажу – ты имеешь на это право,

ты тоже успел застать ЕГО... По порядку, сейчас...

После гибели Антилоха мне было душно в шатре,

мне было тошно на шумных от испуга пирах уцелевших вождей,

мне было стыдно сидеть у солдатских костров. Я уходил в холмы

и бродил там, или сидел на берегу ручья,

пытаясь в его журчанье, в шелесте трав и ветвей услышать голос родной...

И однажды – был ясный вечер, и уже умолкали птицы,

и сосны алели меж длинных струн полыхающего заката,

я услышал мальчишеский голос – не Антилохов, нет,

но тоже чем-то знакомый. Из рощи над ручьем

вышел стройный подросток, печальный и гибкий – где-то я его уже видел,

но, кажется, слишком давно, чтобы он мог не измениться...

«Здравствуй, – сказал он, взглянув на меня прозрачно-зеленым взором, –

Где я оказался, дедушка? Что там за город вдали?» –

«Троя», – ответил я, и он радостно улыбнулся:

«Значит, я попал куда надо. Здесь правда идет война?»

Я кивнул, не умея понять его радости при этой вести –

что-то тут было не так: он не был похож на ребят,

грезящих медными шлемами и победными лаврами.

    Этот был не таким,

и слишком знакомым, слишком – передо мною вдруг

возникла морская гладь и занесенные весла,

дальнее солнце, и песня Орфея, и этот веселый парнишка,

дрожащий от нетерпеливого ожиданья отплытья;

я почувствовал снова тот запах соли и досок,

и фессалийских ясеней, и каменной львиной шкуры –

и обиду, горькую боль, что не меня Геракл

берет с собой на Арго...

 

            Но это не мог быть тот мальчик!

«Кто ты? – спросил я. – Откуда?» И он произнес в ответ:

«Я Гилас, друг Геракла. Меня украли русалки,

и только позавчера мне удалось сбежать

из их прозрачного терема. Как здорово снова чувствовать

под ногами сухую землю и видеть солнце так ясно,

не через хрустальную кровлю и золотую сеть ряби,

а близко и жарко!» Я молча смотрел на его лицо,

пытаясь себя убедить: это совсем не Гилас,

а обезумевший от десяти лет войны –

добрый две трети жизни! – пастушок из местной деревни

    (с такого все и началось...)

«Мне нужно спешить, – сказал он, и румянец внезапно

поблек на его лице. – Я не могу так долго

находиться теперь на воздухе – кожа успела отвыкнуть

за эти несколько месяцев... Как мне найти Геракла?

Он собирался идти под Трою на обратном пути

Из этой проклятой Колхиды, и раз тут идет война,

Значит, и он должен быть здесь...»

 

    И тут я махнул рукой

на здравый смысл, и время, и разумные объясненья

и заговорил с ним, как с настоящим Гиласом:

«Геракла здесь нет. Он стал богом и теперь живет на Олимпе –

уже больше сорока лет. Почти никого не осталось

из тех, кто был с ним знаком. Ты не узнаешь меня?

Я Нестор – помнишь, Гилас?» Он молча кивнул, смущенный,

и пяткой провел черту по траве – тоже, видимо, вспомнив,

что мы не любили друг друга. «Значит, уже так давно... –

он недоговорил. – Он и правда стал богом,

настоящим, как мы и думали? Это же здорово, Нестор!

Ведь теперь он, наверное, сможет спуститься с Олимпа,

раздвинуть рукою волны и взять меня с собой,

как здешнего Ганимеда?» –

                 «Наверное», – кивнул я,

не в силах ему возразить, но не очень уверенный,

что это и впрямь возможно. Паренек передернул плечами:

«Но почему же война все идет? Разве он не взял Трои?» –

«Взял и разрушил, – ответил я. – Город отстроили снова,

с жителей взяли клятву не воевать с Элладой,

но получилось так, что вновь началась война».

Мальчик недоуменно и немного испуганно

поглядел на меня – он не верил своим ушам:

«Они нарушили клятву, которую дали Гераклу?» –

«Да, – сказал я. – Понимаешь...» – «Не хочу понимать! –

крикнул он, – и не буду! И ты не смеешь – ведь даже

если он тогда не был богом, то все-таки был – Гераклом!

Ты же сам, Нестор, сам...» Мальчик замолк, отвернулся,

и только ветер шумел да от лагеря доносился

шум вечерней поверки. И я вспомнил, как на развалинах

родного Пилоса я, младше, чем этот парнишка,

протянул над алтарным огнем руку к той каменной шкуре

в алых отблесках пламени и произнес: «Геракл,

я присягаю тебе и клянусь твоим именем,

что буду другом тебе!..» – и вспомнил, как тот улыбнулся,

словно усталое солнце, и взял мою руку своей

огромной жесткой ладонью...

     Мальчик взглянул на меня

Опять – умоляюще, с отчаянною надеждой

И страхом услышать «нет»:

     «Ты приехал сюда

чтобы их наказать? Ты приехал разрушить Трою!»

Что я мог ответить, Ферсит? Я сказал: «Да, Гилас. Да». –

«Ты разрушишь ее, ведь правда?» – он схватил меня за руку

прохладными влажными пальцами – и, глядя ему в глаза,

зеленые и прозрачные, как протекшие годы,

я повторил: «Да, Гилас. Разрушу. Клянусь Гераклом!»

пальцы его разжались, он побледнел еще больше

и, отступив на шаг, прошептал: «Спасибо тебе.

Значит, он не будет сердиться. Значит, он еще к нам вернется.

До свидания, Нестор. Мне пора. Я буду вас ждать».

И с неуверенною улыбкой он повернулся спиною

к городу и ко мне, заскользив к своему ручью –

и исчез.

         Я знаю, ты скажешь, что это действительно был

какой-то подпасок с Иды – с такого, мол, все началось, –

что я выжил из ума и сам это все придумал,

а если и не придумал, то не могу не знать,

что не нам сегодня решать – придет Геракл или нет.

На Олимпе – другое время, а под водою – третье,

и, может быть, ты и прав. Но сейчас над стенами Трои

встанет сигнальный дым, и я поведу солдат

на приступ, чтобы добыть ненужную им победу,

и спасу подлеца Агамемнона, и погублю Приама...

Первая в жизни клятва, которую я давал,

была клятва Гераклу Гераклом, а последняя – эта,

и даже если ты захочешь остановить меня мечом или силой –

я убью тебя, слышишь, Ферсит?

    Ты слышишь. Ты понял. Конечно –

ты ведь тоже успел застать его. Какие мы все же старые,

какая тяжкая ноша – слишком долгая жизнь,

и снести ее можно только во имя чего-то, что когда-то выдумал сам...

Что там кричит дозорный? Дым? Дай мне рог, Ферсит!