ДРУЖБА

 

Солнце уже закатилось, давно рассеялся в темнеющем небе дым от погребального костра Патрокла; солдаты, недавние зрители, прибирали сооружённое на скорую руку ристалище траурных игр и выставленные прямо под небосводом столы для тризны. Троя, сокрушённая гибелью Гектора и Ахилловым глумлением над телом лучшего своего богатыря, мрачно и немо вздымала черные зубцы; даже плача не было слышно из-за хмурых стен. Греки расходились по кораблям и шатрам, обсуждая закончившиеся состязания и щедрость устроителя на награды победителям и особенно побежденным. На этот вечер успехи колесничих и дискометателей отодвинули мысли о той, другой победе, которую уже десять без малого лет безуспешно пытались приблизить и которая, похоже, наконец становилась возможной.

Ещё меньше, вопреки ожиданиям, думали о причине игр – к Патроклу всегда относились приязненно и уважительно, но не более; те, кого интересовали не сами игры, а отношения между участниками, гораздо большее внимание обратили на явное Ахиллово благоволение к молодому сыну Нестора, Антилоху – не он ли займёт место покойного подле первого ахейского героя? Пересуды эти поощрялись и тем, что победа юноши над Менелаем на гонках колесниц была довольно сомнительной, а решение судьи-Ахилла – продиктовано личной благосклонностью к молодому человеку и вполне разделявшейся всеми неприязнью к его сопернику, растяпе-Менелаю, из-за которого всё и началось.

– Я и не думаю обижаться на мальчишку, – говорил сам Менелай, запустив пальцы в рыжеватую бороду, сидевшему рядом с ним у берега Одиссею, сегодняшнему победителю в беге. – Он умеет себя держать, ничего не скажешь. Правда, Парис тоже умел… Но, во всяком случае, парнем руководило то же стремление к победе, что и мною, и если Антилох прибег при этом не к тем же способам, что все, не мне его судить: мы не продержали бы здесь осаду десять лет и не подошли бы к концу войны, если бы всем заправлял один Агамемнон без Ахилла или один Аякс без тебя. Думаю, что этот малый теперь пойдёт в гору: Ахилл недолго будет сидеть в своем шатре один – ему понадобится хотя бы собутыльник, не говоря уж о человеке, который в случае чего сможет надеть его доспехи и выйти в бой.

Одиссей с некоторым сомнением покосился на собеседника:

– Может быть, именно поэтому Ахилл выбирает таких собутыльников, которые не пересидят его в застолье, и таких сподвижников, которые становятся заметными только перед смертью. Почему-то с тем же Аяксом он не особенно ладит.

– Ну, с Аяксом умеет ладить только один его тёзка.

– Да, и не хотел бы я иметь дело с тем из них, который переживёт второго – Ахилл отомстил Гектору, но с Аякса станется отвести душу на первом, кто попадется на его бычьем пути. Впрочем, надеюсь, что оба они доживут до победы, – теперь уже немного осталось.

– Главное, – заметил Менелай, – это готовность сразиться с самым сильным противником, а её хватает всем – потому и близится конец этой проклятой истории.

– Допустим, – кивнул итакиец, – но, к сожалению, такая готовность совершенно не определяет, таким или иным окажется этот конец.

Менелай не обратил внимания на его слова:

– Ты знаешь, когда Гектор уже пронзил Патрокла копьём и я вытаскивал смертельно раненого из-под медных солдатских ног, он открыл глаза и прошептал: «А все-таки хорошо, что – Гектор…» Не может потерпеть поражения войско, где даже второстепенные герои исполнены такой гордости, чувства чести и уважения к противнику!

– Ты всегда был идеалистом, Менелай, – покачал головою его собеседник, – но будем надеяться, что это твоё убеждение обойдется Элладе не так дорого, как некоторые предыдущие.

Менелай нахмурился, но Одиссей продолжал:

– Дело в том, что Патрокл имел в виду вовсе не то, что пал от самой уважаемой им десницы.

– А что же, по-твоему, он хотел сказать?

– То, что его мог убить еще лучший богатырь, чем Гектор.

– То есть?

– Подумай сам, Менелай: кем до этих последних дней был для нас всех Патрокл? Другом Ахилла, и всё – этим исчерпывалось наше мнение о нём, и не сомневаюсь, что и наши дети, если и помянут его имя, то только так. Потому-то, когда он вызвался надеть доспехи Ахилла и одолел самого Сарпедона, это оказалось для всех неожиданностью. Мы можем делать вид, что иного от него и не ждали, но то, как бездарно мы не сумели воспользоваться этим его подвигом, после которого (предвидь мы подобный исход поединка) не составило бы особого труда на плечах ликийцев ворваться в троянские ворота, говорит само за себя. А кто знал это лучше кого-либо другого? Разумеется, сам Патрокл. Всю жизнь он был в тени Ахилла, и это не худшее положение: ты, например, находишься в такой же тени Агамемнона, а я вообще стараюсь не высовываться, разве что на состязаниях в беге. И мы оба этим довольны, и не только мы: вот твой дядя в свое время не пожелал держаться в тени твоего отца, и ничего хорошего из этого не получилось, хотя они вполне стоили друг друга. Но мало кому удается сохранить удовлетворенность таким местом всю жизнь; вот Патроклу не удалось, хотя никто об этом не узнал…

– То есть… ты хочешь сказать, что никто другой не вызвался заменить Ахилла, когда…

– Именно, – глядя в огонь костра, подтвердил итакиец, – это пришло в голову только Патроклу. Если бы они не были такими друзьями, он предпринял бы подобную попытку значительно раньше, и это было бы очень печально. Но пока Ахилл делал свое дело, его друг не позволял себе никаких сомнений в том, что так и надо, что куда ему тягаться с обожаемым героем. А вот после того, как тот имел глупость повздорить с главнокомандующим и отказался сражаться, Патрокл, кажется, кое в чем изменил свое мнение о нем.

– Ерунда! – отмахнулся Менелай. Все мы знаем, что при том споре он не сомневался в правоте Ахилла (да и в самом деле брат мой перехватил через край); потому-то для всех и было такой неожиданностью это выступление в чужих латах.

– Погоди, – возразил Одиссей, пристально вглядываясь в темную согбенную фигуру, неслышно крадущуюся к шатру, крытому трауром. – Конечно, нас ещё более изумило бы, усомнись Патрокл в Ахилловой правоте в том споре, – но он усомнился, и не без оснований, в другом. То, что Патрокл – друг Ахилла, предполагало для него и обратное. Он ведь любил Ахилла не за то, что тот великий богатырь, – это и мы не хуже знаем; он любил его за то, что тот – хороший друг. И не думай, что Патрокла меньше нашего огорчило, когда его друг оказался… ну, скажем так, плохим товарищем. Гектор, как мы убедились, уступил Ахиллу в битве, но можешь ли ты представить, что он поругался с Приамом, заперся в тереме и не выходит на бой?

Менелай промолчал.

– Патрокл усомнился в том, что прежде само собой для него разумелось, что определяло разницу между его другом и всеми остальными, включая и его самого, – в совершенстве Ахилла. Уподобиться совершенству он и не пытался; но если Ахилл – лишь человек, то почему бы ему не стать вторым Ахиллом?

– Легко сказать… – невесело усмехнулся спартанец.

– Вот поэтому Ахилловы доспехи надел и вышел на поединок с Гекотором не ты, а Патрокл, – отрезал Одиссей.

– И чем для него это кончилось? – огрызнулся царь. – Гектора мог убить только Ахилл, мы же в этом убедились.

– А могли и не убедиться, – спокойно покачал головой Одиссей. – Патрокл мог победить, я это знаю, и он тоже знал.

Менелай внезапно ухмыльнулся:

– Мой брат отдал бы палец за то, чтобы так и случилось!

– Никто уже и не сомневается, что твой брат Агамемнон способен на необдуманные поступки, – сухо согласился итакиец, – особенно когда дело касается Ахилла. И пожалел бы потом. И, что гораздо хуже, не он один. Так что перед боем я подошел к Патроклу – он стоял, как ствол ясеня, и доспехи друга были ему совсем впору, – и спросил: «Ну что ж, теперь у нас будет два Ахилла?» Он взглянул мне в глаза и ответил: «Да. Если я убью Гектора». – «Ты ошибся, друг мой, – сказал я тихо. – Так уж устроен мир, что в нём может быть только один Ахилл: тот, кто победит Гектора». Тот помолчал, потом торопливо воскликнул: «Но ты же видишь, он сам отказался от этого, Одиссей!» – «Скажи мне, Патрокл: ты уверен, что когда ты совершишь его подвиг, твой друг тебе это простит? Я ни минуты не сомневаюсь, что он с удовольствием подарил бы тебе ту злополучную девушку; но если он уступит тебе победу над Гектором… тогда Диоскуры – щенки перед вами. Я уважаю вас обоих – ты знаешь; я уважаю ещё больше вашу дружбу – ты понимаешь; и мне было бы очень жаль, если бы она закончилась кровью. Потому что эта дружба, дружба Ахилла и Патрокла, принадлежит уже не только и не столько вам. А теперь – не отвечай мне, Патрокл. В добрый час!» Он не произнес ни слова и вышел на бой. Там он совершил свой, настоящий свой подвиг – сокрушил Сарпедона, сына Зевса. А потом пал от руки Гектора. Нет, я не утверждаю, что это было такое самоубийство – просто он предпочёл пасть от руки врага. И, пожалуй, был прав.

Он умолк, краем глаза наблюдая за шатром Ахилла, где подозрительно задержался ночной гость; молчал и Менелай, опустив голову на тяжелые, ободранные колесничными вожжами кулаки – потом вскинул глаза:

– А ты уверен, что не ошибся, хитроумный Одиссей? Ты и наученный тобою Патрокл? Что, если бы Ахилл не стал врагом победителя Гектора, если бы дружба оказалась для него – ну, не дороже славы, это ему немыслимо, но – одно и то же со славой? Ведь только мой брат Агамемнон и Ахилл пошли под Трою не потому, что сватались к Елене, – Ахилл пошел ради дружбы с Патроклом!

Одиссей посмотрел долгим и сухим взглядом в честные Менелаевы глаза и медленно рассмеялся:

– Может быть. Но твой брат отправился под Трою совсем по другой причине. И ты представляешь, что бы он со мною сделал, допусти я появление в его стане второго Ахилла?