ТРОЯНКИ

​

Ненаписанная пьеса Ильи Оказова в изложении Л.Я. Свидетеля

 

Маститый основоположник нашего словесного движения вновь вернулся к тому роду творчества, в котором достижения его наиболее непререкаемы: к драме в прозе на предмет из греческого баснословия. В этот раз он выступил соревнователем Еврипида на той узкой стезе, на которую редко ступали его предшествователи: образчиком взята была трагедия «Троянки», даже благоговейными любословами не причисляемая к лучшим плодам аттической музы. Виною тому обычно называлась не довольно согласованная связь сцен, мало возмещаемая однообразной плачевностью трагедийной скорби. Нашего сочинителя это не устрашило. Однако это побудило его к поступку не совсем необычному, однако же существенному: пьесу свою он оставил ненаписанной. Почему? Вот вопрос, предстоящий всякому вдумчивому критику.

Место действия пьесы не означено, но угадывается. Видимо, перед зрителем сменяются три пространства: шатёр царя Агамемнона, распорядительствующего победителями; ограда, где под охраною инвалидной команды томятся троянские пленницы; терем, где в отдельности содержится царская Приамова семья, участь которой ещё не решена. Время действия понятно: миновала ночь приступа, миновал день грабежа, миновала ночь запоя, и теперь, на второй день, полководец Агамемнон вновь правит трудную службу генералиссимуса.

Агамемнон разумен и сумрачен, он более всех умудрился за десять лет войны. Он нимало не хотел рушить Трою, он предпочёл бы сохранить её и сесть в ней царём, узаконив себя браком с Поликсеною. Но никакое войско неуправляемо во время боя, а во время боя в разобщённых улицах горящего города – тем паче. Агамемнон смиряется с разрушением Трои – отчасти потому, что сам понимает, сколь трудно ему пришлось бы в осуществлении начального своего замысла. Разорение Трои спасло греков от войны за троянское наследство, которая пришлась бы им стократ тяжелей. (Может быть, такую войну и затевала истребительная Зевсова воля, вынудясь перемениться лишь перед солдатскою яростью? Это может знать Калхант.)

Разговором Калханта и Агамемнона начинается действие. О Зевсовой воле Калхант не говорит ничего, потому что Агамемнон о ней не думает, а Калхант провидит только то, о чём задумывается Агамемнон. Эта сцена в виде исключения написана И. Оказовым полностью, и она хороша.

«Да, скоро по домам», – говорит Агамемнон. – Ты не рад этому. – «Не рад. Ты лучше всех знаешь, почему». – Я не до такой степени ясновидящий, царь. Я вижу только то, что угодно тебе. А тут ты, похоже, предпочёл бы не видеть. – «Да. Но я её вижу. Её и её мать». – Чью? – «Ифигении. Моей дочери. Которую мы с тобой убили». – Но ведь ты же сам признал, что это необходимо. – «Я признал. А ты убил». – Армии нужны были эти эмоции. Ты сам знаешь, солдаты не любили тебя и даже не сочувствовали Менелаю… – «И правильно. Этому идиоту не нужно было сочувствовать». – Поэтому сочувствие должен был вызвать ты. Если ты убил родную дочь, то что стоит вождям положить по сотне-другой солдат? Это был верный ход, Агамемнон. Без этого не было бы победы. – «И войны?» – И славы. И добычи. И «Илиады». – «И “Орестеи”. Хватит».

Агамемнон обсуждает с Калхантом текущие дела: из Фракии подошёл Полиместор и требует доли в добыче, в Аргосе явился самозванец, называющий себя сыном Фиеста и притязающий на престол, на Евбее Навплий ведёт опасную агитацию и грозит открытыми военными действиями. Но это – дальние заботы, а есть и ближние: над развалинами Трои нужно назначить коменданта, эта должность обещана Антенору, но на неё претендует Диомед – Диомеду не с руки возвращаться в Грецию, в Аргос его не пустит Агамемнон, а в отцовскую глухую Этолию он сам не пойдёт. Оба уходят от Агамемнона недовольными, Диомед грозит ему народным собранием. «Народному собранию, как и год назад, нужно одно: по домам!» – говорит Агамемнон. «Но не с пустыми руками», – отвечает Диомед.

Одиссей успокаивает Диомеда – до поры до времени. У Одиссея свой замысел: ему тесно на маленькой Итаке, он хочет сплотить панэллинский союз под эгидою Микен и сам стать канцлером; у него есть виды на вмешательство в восточные дела, где уже проложен путь десантом филистимлян. Диомед пригодится ему как военный министр. Агамемнона мало устраивает такая перспектива, но Одиссея ему не перехитрить. Они расстаются, полные взаимного недоверия.

Наконец-то на сцене – троянки. Они согнаны в ограду, некоторые с матерями, некоторые с детьми, и ждут дележа между победителями, деловито обсуждая, к которому выгоднее попасть. Вспыхивают и гаснут слухи. Пришёл из Фракии Полиместор ­– не затем ли, чтобы их спасти? Нет, затем, чтобы потребовать доли за свой нейтралитет. Говорят, уцелел Эней и собирает на Иде войско для контрудара? Нет, отвечает новопойманная пленница: он ушёл в море на кораблях, и его не догнать. Вслед Энею летят проклятия. Эти разговоры проходят фоном, а на первом плане разговаривают совсем другие лица.

Караулят троянок воин без вождя и вождь без войска: покалеченный солдат, уцелевший от авангарда Протесилая, и царь Филоктет. Филоктету сулили славу как главному победителю Трои – теперь его благодарит только глупый Менелай. На родине им нечего делать – и Филаку, и Эту прибрали к рукам мирмидонцы, разжившись на Ахилловой добыче, плывшей в Грецию целыми транспортами. Не уйти ли им обратно на Филоктетов Лемнос: их, обделённых, наберётся достаточно для земледельческой колонии? «Только не на Лемнос, – говорит Филоктет. – Там испытывали новое оружие; там такая радиация, что мне до сих пор ноги не разогнуть».

Менелай, пустыми словами воздающий честь Филоктету, пришёл сюда с Еленою. Елена – маленькая, сжавшаяся от страха, обречённо слушающая проклятия и от победителей, и от побеждённых. О, как изощряются в брани троянки из-за ограды! Елена хотела сына от Париса; сына не было, и теперь ей всё равно. Менелай не хотел войны, не хотел Елены, он предпочёл бы мирно дожить век под соломенными крышами пахотной Спарты; но Агамемнон требовал, чтобы он играл свою роль до конца и даже четвертовал Деифоба. А теперь, по непроверенным слухам, в Спарту явились северные варвары с вождём по имени Фауст и установили там милитаристский режим. Даже если это и не подтвердится, – Спарта уже не та. «И мы не те, – говорит Елена, – Мне снилось, что я живу над большой рекою с крокодилами и жду тебя, а Троя – это только сон во сне». – «Возьми меня к себе в Египет», – говорит Менелай, и они целуются. Тихая голубая музыка.

«Вот и повод для вмешательства в ближневосточный конфликт; с этого и начнём нашествие морских народов», – думает Одиссей. Он пришёл сюда на встречу с Ферситом. Войско ропщет, в Трое ожидались великие богатства, а что от них осталось? Даже при самом справедливом дележе – медный грош и пол-пленницы на брата; а ещё ведь нужно отделить богам и отделить вождям. Не слишком ли? Одиссею удаётся убедить Ферсита, что во всём виноват Агамемнон: он слишком мягок с троянскими военными преступниками, классовые интересы для него выше народных. Шумная толпа идёт требовать Агамемнона к ответу. Во главе её не Одиссей и не Ферсит, они – в стороне; во главе её Пирр и Аянт Локрийский. Пирру тринадцать лет, он ещё не насытился резнёю, он хочет убивать и убивать – всё равно кого; он ещё доберётся и до самого Аполлона-Ахиллоубийцы, но сейчас до Аполлона далеко. Аянт не хочет убивать, а хочет погибнуть, на нём лежит тень загадочной гибели Большого Аянта Саламинского, друг ждёт его в царстве мёртвых, Локриец искал смерти всю боевую ночь, вотще! и теперь он готов на любую дерзость.

Агамемнон и вправду слишком мягок с троянскими военными преступниками. Он входит в терем Приамовой семьи в ту минуту, когда старый Нестор утешает старую Гекубу в её доле: «Пей, страдалица!..» Гекуба безутешна: чтобы честно кончить свою судьбу, ей остаётся одна надежда – метаморфоза, а как её вымолить у богов? Агамемнон, войдя, сразу находит выход. Он выпускает Гекубу на Полимнестора – а дальше всё пойдёт само собой, и она обернётся каменною собакою на берегу Геллеспонта, и о ней сказки расскажут и песни споют. Следующими подлежат освобождению пророки Гелен и Кассандра – они под защитою богов; а Поликсену Агамемнон возьмёт на себя. Но тут доносится шум мятежной воинской толпы; Агамемнон спешно распоряжается укрыть Кассандру с Геленом в храме Афины, Поликсену ставит за своей спиной и выходит навстречу мятежникам.

Он стоит, как гора, со скипетром в руке – тем самым, о котором будет сказано у Гомера. Толпа откатывается: нет, народ ничего не получит, кроме утоления страстей. Аянт хочет Кассандру? Кассандра – в храме Афины: пусть он бежит туда, пусть оторвёт её от алтаря, пусть навлечёт на себя ту погибель, которой ему так хочется. Пирр хочет Поликсену? Ни за что: Ахиллово – Ахиллу, пусть лучше пленница погибнет честной смертью. Ифигенией началась война, Поликсеной она кончится, Агамемнон приметна себя судьбу обеих. В таком случае Пирр хочет Гермиону? Гермиону, просватанную за Ореста, доброго мальчика, ясный свет Микен? Хорошо, Пирр получит Гермиону, как только вернётся; но пусть заодно он получит и Андромаху, он ведь имеет все права на вдову Гектора. Пирр с торжеством удаляется, рукоплещущее войско сопровождает его; «Вот тебе Пиррова победа», – говорит ему вслед Агамемнон.

Он устал, он садится. У его ног – Кассандра, только что спасённая от Аянта; он возьмёт её за себя, вместо Поликсены, хотя он её и боится – Калхант предсказывает только то, что ему угодно, Кассандра – только то, что не угодно и всем страшно. За его спиной – Поликсена, которую обряжают на смерть. Она тихо плачет. «Не плачь, – утешает её старый Нестор. – Ты будешь подземной царицею. Ты и есть подземная царица, только сама о том не знаешь; имя твоё значит: Всеприемлющая». Поликсену уводят – стать самой собой. Кассандра испуганно смотрит на Агамемнона снизу вверх. «Погадать тебе?» – робко спрашивает она. «Не надо, – говорит Агамемнон, – я и сам всё знаю. Вот теперь и можно сочинять “Илиаду”.» – «И задачу Метродора-математика: сколько было ахейцев под Троею?» – добавляет Одиссей. Занавес падает.

Что ж, кажется, мы поняли, почему пьеса осталась ненаписанной: потому что её следовало бы назвать «Бедный Агамемнон». Но, может быть, автор её ещё напишет, и она окажется совсем не такой?..

​