СТАРЫЙ КОРАБЛЬ

 

Вот я и вернулся к тебе, мой белый Арго, как и обещал,

вот и снова коснулась нога твоей теплой от солнца палубы,

снова видно небо сквозь драный парус и обрывки снастей,

небо моей давней юности – нет, не моей, а нашей.

Нас осталось лишь двое – ты, мой, корабль, и я,

а остальные – до сих пор мне трудно в это поверить,

но, похоже, они все забыли. Перебили друг друга

в бессмысленных распрях и стычках, или стали царями,

или просто для них оказались важнее новые подвиги –

а у меня он единственный, и другого не будет – не смогу, да и не хочу.

Как я боялся его потерять, тебя потерять, разделить твою верность, Арго,

с другими – точнее, с другим, единственным в нашем плаванье,

кто мог отнять у меня не только пустой чад славы

(хотя тогда я славу любил – ведь я был почти мальчишкой),

но и тебя, и твою любовь – с Гераклом. Помню, как ты вздохнул,

когда он ступил на сходни, на палубу, встал со мной рядом,

огромный, в каменной шкуре – и впитывалась его сила через доски в тело твое,

и ревность меня резанула по сердцу. Он отстал по дороге,

а я сделал все, чтобы он отстал, – потому и отдал приказ

отчаливать преждевременно, и весь этот долгий день

боялся услышать твой ропот (а ворчание остальных не волновало меня),

но ты отпустил его, а он про тебя забыл – и был тобою забыт.

Но меня-то ты помнишь?

 

Я видел твое рожденье – каждое утро спешил

к верфи, где мастер, одетый в потертую бычью кожу, спокойно творил тебя

и смотрел на меня подозрительно – на царевича-белоручку,

а я, затаив дыхание, гладил ребра крутые твои

и глядел в золотые очи девы резной на носу –

твои очи. Теперь они облупились и словно ослепли,

словно подернулись пленкой, как у птиц или мертвецов –

но я знаю, ты жив, ты бессмертен, как звезды... а я – нет, но это неважно.

Ты рос, покрывался обшивкой, точно кожей или бронею,

И когда уже мачта твоя вонзилась в рассветное небо

И парус дрогнул, и развернулся, и принял ветер в себя –

Я услышал твой голос, Арго. Только я и, быть может, Орфей, а больше – никто.

 

Орфей уже умер, ты знаешь? Он сохранил тебе верность

и был растерзан сотнею неистовых женщин за то, что отверг их любовь,

и даже не пожелал коснуться своей кифары, чтоб обратить их в бегство –

помнишь песню, которую пел он, расставаясь с тобою здесь,

в истмийской гавани? Помнишь, конечно. Такого не забывают.

Он допел ее и ушел – а розовые облака еще дрожали от песни,

И парус еще колыхался. А я смотрел вслед Орфею,

Пока Медея, взяв меня за руку, не сказала: «Пора!»

 

Да, он был тверже меня, сильней и верней меня,

а я тебя предал, и знаю, что все мои беды – за это.

Но, Арго, тебе ведь известно, что я всегда любил только тебя одного,

а Медея – так, наваждение, восточное колдовство,

средство для цели – вот только не знаю, ее цели или моей?

Но я никогда не любил ее, и она в этом не сомневалась,

и все равно помогла мне усмирить медноногих быков,

невредимо купаться в огне и говорить с драконом

на его языке (и у змея были ее глаза),

чтобы он отдал нам странно мягкое и тяжелое золотое руно.

Я не мог не взять ее в Иолк. Понимаешь, я был ей обязан,

тогда мне казалось – почти как тебе, и слишком поздно я понял,

что она дала мне лишь подвиг, а ты – а ты дал мне счастье,

счастье соленого ветра, гулкого паруса неба, дружного ритма весел,

подарил мне любовь (а она подарила одну лишь ненависть – я не терплю быть должным

ни женщине, ни мужчине – только тебе одному).

Но Медея все понимала – и зуд молодого тела, и яд, травящий мне душу,

и она отправилась с нами.

 

Помню, как смуглой ногою коснулась она твоей палубы –

и ты застонал. Боюсь, что она услышала это

(ведь у них очень чуткий слух – у привыкших слушать огонь) и не пожелала уйти,

поспешила меня с собою кровью брата связать, сплавить, спаять на годы,

чтоб и я ее бросить не мог и, как прежде, всею душою принадлежать тебе.

Все это обратное плаванье было борьбой между вами –

я это видел, и потому-то плыл самым длинным путем,

но она оказалась упрямей меня.

Да и ребята устали,

и то ли эта усталость, то ли чары Медеи

тянули их по домам. Я не мог такого понять,

я же помнил, как мы отплывали, как море и ты нам были

дороже любой земли, любого отечества (и уж конечно,

важней золотого руна)...

Мы возвратились в Иолк,

сошли с твоей гулкой палубы – я уходил последним,

и золотое руно, перекинутое через руку, бросало быстрые блики

на смуглое и неподвижное лицо колхидской колдуньи,

и глаза ее тоже казались золотыми – как у тебя.

Я знаю: ей было страшно. Она не могла не видеть,

что эта родная земля успела стать мне чужой,

что я слышу твой вздох нам вслед, чувствую взгляд твой спиною,

и никакая женщина не сможет меня оторвать от тебя и от моря.

Кровь ее брата, спаявшая нас, засохла и осыпалась

Бурой пылью, и пламя из медных бычьих ноздрей

Уже не окутывало нас обоих одним покрывалом,

Которое даже на море не таяло – то ли само оно, то ли призрак его.

Она видела Синие скалы, раздвинутые тобою – они разошлись навсегда.

Мы оба были чужими в Иолке, и это было ей на руку,

но меня еще помнили там. С пристани я следил,

как расползаются спутники наши по полузабытым дорогам,

еще непривычно твердым,

и нас остается трое – я, Орфей и Медея. И ты.

 

Она сделала все, что могла. Это было совсем нетрудно –

заставить трех глупых девчонок убить своего отца,

разрубить на куски, как она сама разрубила брата...

помню, как я случайно вошел туда. Клокот котла,

гуденье жаркого пламени, дым и пар, как дракон, клубились,

три девочки, все в крови, уже почти осознавшие, что они натворили –

и Медея, прямая и бронзовая, с головой старика в руках,

с торжеством на меня посмотрела.

Ты и тогда нас спас,

увез в Коринф, и Орфей купил нам пристанище песней, первой песней об аргонавтах,

а тебя, мой белый Арго, вытащили на берег,

потому что женщина эта снова мной завладела –

и мы начали новую жизнь, будь она трижды проклята.

 

Помню, Геракл зашел ко мне в гости, сидел у огня,

смотрел на меня, на Медею, понимая все больше,

и перед уходом спросил: «Почему ты не уезжаешь?

Почему ты не бросишь ее, Ясон, не вернешься на этот Лемнос,

где осталась твоя царица, и царство, и твои сыновья?»

Как я мог ему объяснить, что не в силах покинуть

этого города, этого берега, где ты лежишь, Арго,

где ты ждешь меня каждый вечер, когда пунцовый закат, нежный и жуткий, как пламя,

гладит усталые паруса, и ветер целует мачту,

и ребра твои с каждым днем все отчетливей проступают сквозь ветшающую обшивку?

Я хотел, ты мне веришь? я правда хотел опять уйти с тобой в море,

Опять забыть обо всех долгах – не помнить даже руна,

только воля, и море, и мы с тобой... Но Медея неотвратимо

тянулась за мной, как ядро на цепи за каторжником, и я знал,

что мне не удастся уже ускользнуть, что она поплывет со мною – и этим погубит все.

 

Вот тогда и решил я жениться.

Я не любил Креусы – смешно. Она была глупой и доброй,

она смотрела мне в рот, а отец ее так же цепко

оглядывал золотое руно, проклятое мое золото.

Медея ее презирала – и это сыграло против нее же:

слишком поздно колхидянка догадалась, зачем мне Креуса,

выросшая в порту, под ругань и запах рыбы,

под хлопанье парусов и скрип усталых снастей,

знавшая, что судьба ее – выйти за моряка, и ждать его на берегу, и не ревновать его к морю.

Тогда-то Медеин огонь и прянул на этот город,

потому что она убедилась: ей больше не продержаться.

Коринф горел два дня кряду. Дома (и мой дом),

люди (и мои дети), корабли у причалов – к тебе я огонь не пустил,

я сражался в своей последней, в самой главной, наверное, битве –

и, кажется, победил... и вот вернулся к тебе – безбровый и безбородый,

обожженный любовью и ненавистью, но вышедший из огня

если не прежним (это, конечно, уже невозможно),

то хотя бы снова свободным. Медея ушла на север

по перешейку, взглядом отпугивая разбойников,

и больше мы с ней не увидимся.

Но боюсь, что уже слишком поздно –

слишком мы оба состарились, мой Арго. Нас уже не поймут,

нам не набрать команды – люди стали не те,

и если они поплывут еще куда бы то ни было,

то ради руна, а не ради моря и корабля.

А руно исчезло. Расплавилось в том великом пожаре,

нету больше руна, иссякло наше проклятье.

 

Мы остались с тобою вдвоем и никогда не расстанемся.

Я не уйду отсюда – буду доживать свой век,

наш век в тени твоих ребер, твоих пробитых бортов,

сломанной мачты, рваных снастей, слушая посвист ветра и гуденье прибоя,

отгоняя бродячих собак и хозяйственных мужичков,

вытягивающих из досок длинные медные гвозди,

и играя с мальчишками, мечтающими о море.

Нас больше не разлучит ничто, ничто, даже смерть,

потому что мы не умрем – просто однажды утром

исчезнем. На берегу не найдут ни обломка, ни кости,

и будут дивиться до вечера, пока не взглянут на море

и не увидят, что в нем отразились новые звезды...

​