ВОЗВРАЩЕНИЕ ТЕЛЕГОНА

 

     Вот я и вернулся, мама. Я-таки доплыл до Итаки,

странного и заветного острова сказочной были

моего детства, давней полуреальной мечты

из непонятной и грубой песни случайного странника,

до острова моего отца. Нашел ли его я? не знаю.

    

В сущности, я ведь не столько хотел отыскать Одиссея,

сколько его диковинный мир – без чудес, с одними богами,

где хлеб растят на полях и мелют на мельницах прежде

чем подают на стол, где глаза у зверей другие,

чем у наших зверей, где люди ходят в доспехах и совершают подвиги,

а женщины любят их только за это и за странные резкие песни,

совсем не твои и не птичьи – песни силы и крови, соленого пота и мужества.

Помню, когда ты однажды застала меня в свинарнике –

мне было двенадцать лет, и я впервые услышал от какого-то блудного ветра

отголоски греческих песен, – ты очень рассердилась,

увидев, что я стою на коленях перед свиньею,

вглядываюсь в ее кроваво-карие глазки и спрашиваю об отце.

Ты даже покраснела от гнева – я в первый раз увидел,

как наливаются розовым твои мраморные щеки

и глаза расширяются широко и тоскливо-тоскливо, –

и сказала: “Ступай-ка в дом. Они ничего не помнят,

кроме своих помоев. Ничего, зато они счастливы”.

Я ушел, но тебе не поверил. Сидя на скалах, смотрел

в сине-зеленую даль и искал полосатый парус –

ведь должен отец приплыть и показаться мне?

Чайки кричали, и я не знал, что звучит в их крике –

голод, свобода или воспоминанье о прошлом,

когда они были людьми, храбрыми моряками, похожими на титанов.

Но парус все не показывался, и до своего отъезда

я представлял корабль чем-то очень обычным, живым и крылатым.

Помнишь, как я удивился, когда в то яркое утро

после долгой бессонной ночи и пустых уговоров

ты со вздохом меня привела на берег и сказала,

указав на лагуну: “Вот твой корабль. Я вырастила его

из ветхой доски Арго, вырванной Синими Скалами, “ –

он был совсем деревянный, хотя и умел говорить

и слушался меня, как собака, и все-таки был

не совсем настоящий... я даже не удивился, когда он потом исчез.

Впрочем, другой корабль – такой, как был у отца, а потом у меня –

не мог бы, конечно, проплыть со мною сквозь серый утес

к феакам.

 

Царь меня принял ласково и печально,

от него я узнал, что это из-за отца

разгневанный морской бог отгородил их мир от остального света

серым утесом. “Впрочем, – сказал царь, – я не жалею,

так нам даже спокойнее. Тогда я уже боялся, что мы станем совсем людьми

и начнем убивать друг друга, совершать ненужные подвиги

и ценить тяжелое золото. Все обернулось к лучшему. Передай привет матери.”

Его дочь на меня смотрела зеленым прозрачным взором,

словно пыталась что-то вспомнить, потом махнула

рукою и убежала по берегу, и следы ее зализала волна.

Я хотел расспросить об отце, но она отказалась слушать.

 

     Я приплыл на остров киклопов, когда уже пришла осень,

и все жители были заняты на виноградниках

и в винодельнях. Они возвращались к пещерам веселые, потные,

из середины лба глаза весело сверкали,

они угостили меня вином и накормили сыром,

рассказали легенду о Великих Киклопах, ковавших небесные молнии

и казненных безумным богом ни за что ни про что.

Я спросил их об Одиссее. “Мы не знаем такого, – отвечали они, –

из-за моря к нам приплывал только великий бог –

там его зовут Дионисом, а у нас его имя – Никто,

он даровал нам вино и осенил благодатью нашего слепого пророка...” –

но к нему меня не пустили, он был уже очень стар,

и я успел уехать прежде, чем остальные принесли меня в жертву,

как они все поступают с сыновьями своих богов.

 

     Я приплыл к Калипсо – она-то отца еще помнила,

сказала, что я не очень похож на него, однако тоже красивый мальчик,

и пригласила остаться и погостить у нее;

я отказался. “Ну да, конечно, – вздохнула она, –

вы всегда уплываете, идиллия – это так скучно,

уж я-то знаю...” Внезапно лицо ее исказилось,

и она закричала: “Плыви, убирайся отсюда, щенок,

знать тебя не хочу! Возвращайся обратно, на свой счастливый остров,

ты не сын Одиссея – он был бесплоден, слышишь, он ничего не мог!

Иначе бы не у Кирки, а у меня был бы сын, семеро сыновей!”

Уплывая, я оглянулся: она неподвижно стояла на берегу, как дерево,

и плакала.

 

        Я приплыл на развалины Трои – местные пастухи

едва не убили меня, услышав мои расспросы, и сообщили мне,

что Одиссей – это страшный, чудовищный медный колдун,

ездивший в животе у деревянной лошади,

и я ужасно расстроился – так это было знакомо,

так обычно-волшебно... Думаю, они лгали.

 

      Я побывал в Египте. Местный оборотень Протей

принял меня радушно, заколол на обед упитанного тюленя

и рассказал о том, как он сражался с отцом

в виде змея, и льва, и огня, и текучей воды,

и как отец его пересилил и перехитрил.

“Мне не обидно, – сказал он, смеясь. – Он был умный и крепкий,

но ни во что не умел превращаться. Мы потом помирились,

и я устроил веселый пир и кормил их с Еленой, оба они обжоры”.

По его бороде струились капли нильской воды

и расплывались лужицами на тюленьем жире,

время от времени радужно переменяя цвет.

Когда я уже уходил в море, Протей неожиданно вынырнул рядом с бортом

и крикнул: “А все-таки, парень, ты чего-то напутал,

его звали по-другому”.

 

     Я побывал в Колхиде, и кузина Медея

выслушала меня с неподвижным лицом, темная и сухая,

словно обугленный ствол; потом резко рассмеялась

и сказала: “Ты гонишься за призраком, Телегон.

Одиссей – это миф или в лучшем случае неудачник,

не постыдившийся приписать себе чужие подвиги;

впрочем, все греки – мерзавцы”. Я не поверил ей,

в тот раз, а потом поверил, а теперь уже снова не верю.

 

      Тот мир – совсем не такой, как я думал; я не нашел

медных героев, и медного неба, и виноцветного моря,

хотя и море и небо там правда совсем другие,

не синие, как у нас, а густые и серо-зеленые.

Из бравших Трою почти никого не осталось в живых, из троянцев один еще жив –

я прослышал о мореходе, который плыл из Пергама

и где-то в Африке бросил царицу, тоскующую о нем,

и решил, что это отец; к сожалению, оказалось,

что это другой человек, но царица уже умерла, и я все равно

едва ли его отыскал бы.

 

     В Италии я попал к старику Диомеду – он еще помнил отца

и очень его не любил, говорил о нем только дурное

и прежде всего отрицал, что мой отец был героем, а не дипломатом.

Огромный, прямой, как сосна, корявый и лысый,

он путал Трою и Фивы, которые тоже когда-то

разорил (и на месте Фив до сих пор ровное место,

я видел), путал все подвиги, и все-таки первым из всех,

кого я встретил в том мире, говорил, как герои из песен

и, кажется, правда был им. На прощанье он обнял меня,

подарил старинный клинок и глухо сказал: “Паренек,

если найдешь отца, хотя он, наверное, тоже не слишком любит меня,

передай привет... и скажи: когда я вспоминаю Трою,

то не битвы, и не пожар, и не осадную скуку,

а как мы с ним стояли вдвоем, со статуей на руках,

а перед нами стояла Елена... Я мог тогда стать предателем,

если бы твой отец не увел меня. И хотя я почти ненавидел его,

даже хотел убить, но пусть он знает: за это я ему благодарен.

Иногда бывает полезно, когда человек настолько не умеет любить, как он”.

Большой и бурый, как башня, он смотрел на меня сверху вниз,

словно что-то желая добавить и не находя нужных слов –

у него вообще со словами было неважно –

потом вдруг махнул рукою, повернулся и ушел в дом.

 

      Я побывал в Афинах и Микенах, в Коринфе и в Спарте.

Царь Орест был занят какими-то государственными делами,

и ему было недосуг – он правит почти всей Элладой, и очень жестко правит,

словно бы вымещая на ней какое-то горе,

а пахари на полях Аргоса и рыбаки на Коринфском заливе

вспоминают о добрых временах Эгисфа, Пелопа и прочих древних царей.

Об Одиссее они уже ничего не знают – говорят, был приказ

царя позабыть о нем, и даже остров Итаку успели переименовать,

потому что царь не хотел иметь у своих границ или в своих границах

остров, где ждут второго пришествия мудреца.

Может быть, это и ложь, но Итаку найти очень сложно.

Впрочем, всем не до Итаки – ожидают варваров с севера,

зарывают деньги, точат клинки или бегут подальше –

в Египте и Финикии резко выросла численность населения за счет приезжих.

 

      В Спарте я разыскал Елену – это старуха, дряхлая, в парике и румянах,

очень усталая и уже почти все позабывшая:

“Одиссей... – говорила она, шамкая сухими губами, –

кто такой Одиссей? Жених? ну, их было так много...

Брал Трою? Я отдавала ему статую? может быть...

хотя нет, я тогда жила в Египте, так всюду написано”.

Так правда всюду написано. В Спарте запрещено упоминать о том,

что Троянский поход не был цивилизаторским продвижением в страну варваров,

и поэтому большинство считает, что это была просто царская свара

из-за черноморских проливов и завышенных цен на зерно.

Там вообще говорят о ценах гораздо больше, чем о героях и подвигах,

даже больше, чем о богах. И никто не помнит отца,

это – вчерашний день, а, как говорят их ораторы,

нужно жить сегодняшним днем и готовиться к завтрашнему –

или стать рабами дорян (это кочевники с севера,

их вождь утверждает, что приходится внуком Гераклу,

а кроме Геракла героев не было никогда. С ним было очень скучно).

 

      Однажды, переправляясь на какой-то очередной остров,

глядя, как смуглые спины гребцов разгибаются и сгибаются

под рабочую песню и резкий посвист бича,

слизывая соленые брызги с обветревших губ и щуря глаза от солнца –

там оно ярче и жестче, – я упомянул об отце,

и черный моряк, со свалявшейся жесткой седой бородою

и помешанными глазами поглядел на меня из-под густых бровей

и сказал: “Я помню его. Он казнил моего сына,

подло оклеветав”. – “Зачем?” – спросил я. “Из зависти, –

хмуро и как-то почти равнодушно ответил старик. –

Они оба были умны, но мой сын был умен по-новому

и когда-то заставил Одиссея стать полугероем, а тому очень не хотелось.

Он оговорил сына, подделал документы, и Паламеда казнили.

И все-таки своего Одиссей не добился:

этот мир стал таким, каким ожидал мой сын. Ты напрасно ищешь героев,

их уже не осталось. Никто в этом не виноват,

просто кончилось время легенд и началась история –

я-то уж это вижу, я знал еще Сизифа и встречался с Хироном.

А теперь не осталось Хиронов, Гераклов, Тесеев, даже Ахиллов нету,

нет даже Одиссеев. И иногда я рад, что мой сын не дожил до этого –

так неприятно видеть свои пророчества сбывшимися...”

Он спокойно смотрел на солнце, этот нелепый старик из нелепого мира,

и его руки были руками древнего воина и великого морехода.

“А ты разве не герой?” – несмело спросил я его. Он даже не усмехнулся,

только пожал плечами: “Нету больше героев.

А я никогда им и не был – я так... потому и выжил,

потому и дожил до этой мерзости, пережив свое время”.

На обратном пути я хотел увидеться с ним, но он куда-то пропал,

утонул, или умер, или сделался морским полубогом, не все ли равно?

 

      Вот ему я поверил. И мне еще больше захотелось пусть не найти,

так создать мир героев и песен. Таких еще было достаточно,

голодающих по былому, не прижившихся в новом мире,

ищущих своей Трои и своих Минотавров, да, их было достаточно

на команду одного судна. И мы подняли черный парус – ты не поверишь, мать,

но мы, опоздавшие сделаться героями, стали пиратами.

Это было сначала похоже – потопленные корабли казались нам судами

древнего Миноса; полыхающие деревни на выжженных берегах

отбрасывали на наши загоревшие лица точно такие отблески,

как когда-то троянский пожар на лицо моего отца,

и выли рыбачки-Гекубы, и сельские кузнецы были сильны, как Гектор, –

до тех пор, пока нам удавалось в этом себя убедить.

 

      Да, это была игра, кровавая и жестокая, как все игры того мира,

мы играли в великих витязей, как переростки-дети,

и мы не спрашивали, почем в такой-то округе хлеб

и насколько почетен брак с дочкой соседа-помещика –

мы брали хлеб, брали женщин и платили своею кровью, и она была настоящей.

Я потом попрошу тебя посмотреть мою ногу – ее задело копье,

разрезало мышцу, и колено плохо сгибается, а там ведь никто не умеет

лечить наложением рук, я и сам разучился,

позабыл, как все это делается – потому что мои герои тоже этого не умели.

Много мне здесь придется вспомнить – ведь там я себе запрещал творить чудеса,

и отвык. Ты будешь смеяться, но даже огонь теперь

я едва ли сумею развести, как бывало, взглядом,

потому что в том сказочном мире это совсем не принято,

а я так старался быть сыном своего отца... быть своим

если не для древних воителей, которых я не застал,

то для их полудиких потомков. Как ни странно, меня немного

любили и очень боялись – может быть, потому, что я лучше всех умел

верить в нашу игру... Да, глупо, конечно, я все понимаю,

но все равно не жалею.

 

      Мы высадились на берег скалистого островка, нищего и убогого.

Тощие козы косились на нас фиолетовыми глазами,

насмешливыми и влажными. Вокруг усадьбы не было даже тына,

и мой приятель с усмешкой вздохнул, потерев щетину на подбородке:

“Да, это вам не Троя”, – и, охнув, завалился на правый бок,

а в левом дрожала стрела. Два десятка крестьян с дрекольем

и несколько стариков в тусклых помятых касках двигались от усадьбы,

двое с луками. Я поднял копье – то, тобою дареное,

с ядовитым шипом, – и метнул его в самого меткого.

Он упал, остальные бросились наутек, мои ребята за ними.

Стрелок лежал на песке, тощий, коротконогий,

рыжеватая синева топорщилась вокруг лысины. Ногой я перевернул его –

он был слеп, и мне стало жутко. Сухая рука ощупала рану,

копье: “Скат, – шепнул он, – шип ядовитого ската,

боги очень удачно выбрали из тех двух

предсказаний: все-таки смерть от моря, а не от сына”.

Он тяжело дышал – до смерти оставались минуты,

скорчились ноги, на поджарых ляжках белели старые шрамы,

а беззубый рот ухмылялся. По годам он мог быть под Троей,

и я спросил: “Старик, не знавал ли ты Одиссея?

Может, хоть слышал о нем?” Тот поднял седую бровь

и прохрипел: “Зачем тебе?” – Сам не пойму, почему,

я сказал ему правду. Он молчал – я решил, что он умер,

но внезапно он сел и выдохнул, сплюнув кровью:

“Тебя обманули, парень, возвращайся домой.

Был такой Одиссей, порядочный сукин сын,

но он умер. Плыви домой и дай людям о нем забыть,

потому что он сам так хотел перед смертью.” – “А как он умер?” –

спросил я; старик уже осел на песок, дрожа,

губы его шевельнулись: “Умер, как надо – от моря”, –

дернулся и затих. И я поверил ему, собрал ребят и отчалил.

“Нищий остров эта Итака, – проворчал мой рулевой, –

не стоило и высаживаться”.

 

      Вот я и вернулся, мама. Спутники разбрелись

по портам пропивать добычу – им надоела игра,

кое-кто утонул, кое-кого повесили, мой кормчий торгует маслом.

Капитанскую долю добычи я отдал слепому певцу,

чтобы он все же придумал что-нибудь про отца – он обещал постараться.

Теперь я останусь здесь, с тобою. Наверное, навсегда,

потому что на нашем острове “навсегда” еще может быть,

а я не хочу больше видеть, как кончается время.