АНТЕНОР

 

Я родом из Трои. 

Обычно, когда я произношу эти слова, мой собеседник - из нейтральной или победившей страны - изображает на лице фальшивое сочувствие (фальшивое потому, что победитель не может испытывать одно чувство с побежденным) и - иногда искреннее - восхищение героизмом обреченного, но доблестно державшегося десять лет города. Он знает, что его город столько не продержался бы, и ему это неприятно, но поскольку Троя все-таки была сожжена и сровнена с землей, он испытывает и удовлетворение. После чего он спрашивает: 

«А как твое имя, славный троянец?» И тогда я отвечаю: «Антенор». 

Насколько мне известно, имя это сделалось уже нарицательным. Антенор - значит, пораженец, значит - предатель, значит - выживший, когда другие погибли. Неважно, что выжили и некоторые из этих других - они, по мнению моих собеседников, всю войну готовились к доблестной гибели и спаслись лишь случайно, это не их вина. А Антенор - он все десять лет делал всё, чтобы прекратить войну и, разумеется, только из страха за собственную шкуру. Мертвые сраму не имут: позор остается живым. И особенно - живым побежденным. 

Я не собираюсь оправдываться - это никому не интересно. Здесь, в Италии, где я, наконец, осел среди других ветеранов Троянской войны и даже основал городок, который назвали Падуей (некоторые настаивали на имени «Новый Илион», но я успел помешать этому) - здесь со мною считаются, как с хорошим хозяином, хорошим соседом, хорошим товарищем по торговым делам; что я, по их убеждению, плохой человек - это не так важно. Я не знаю, хороший я человек или плохой, -порою мне кажется, что ни мы сами, ни боги не можем судить о людях. И, может быть, если я расскажу вам эту историю, историю презреннейшего из троянцев, вы сможете решить для себя этот вопрос. А когда решите, забудьте об Антеноре, потому что он - совершенно не важен. 

Троя была большим и богатым городом во Фригии, в Малой Азии, столицей сильного государства. Город собирал босфорские пошлины, ковал щиты и лемехи, вокруг него рыли на свинцовых и оловянных приисках и пахали землю другие фригийцы – которые тоже называли себя троянцами (и потом доказали свое право на это), но столичные жители считали настоящими троянцами только себя. В городе был дворец, во дворце - старый могущественный государь по имени царь Приам, а у царя было много сыновей и дочерей. Старшего сына звали Гектор, он был очень большой, сильный, честный и простой человек; младшую дочь звали Поликсена, и она тоже была милая и добрая девушка; троянские благородные девицы предпочитали из всех царевен обожать именно ее. Была еще одна царевна, Кассандра: к ней когда-то посватался бог, она отказала ему и за это обезумела - сделалась пророчицей. Я знаю, теперь некоторые говорят, что пророческий дар был как раз преподнесен ей из лучших чувств, а проклятие бога заключалось в том, что ни одному ее пророчеству никто не верил; но где вы видели настоящего пророка (настоящего, по призванию и природе, а не по храмовой должности), которому бы верили?.. И еще жило во дворце много царевен и царевичей, и старая царица - бабушка Гекуба, и ее первый внук, сын Гектора и Андромахи, маленький Астианакс... впрочем, он родился уже во время войны. 

Война началась под таким же нелепым предлогом, под какими начинаются все войны. Поскольку греки с Запада - их главный вождь Агамемнон, их главный герой Ахилл и их главный политик Одиссей - считали неприличным просто заявить: «Нам нужно троянское олово, и хлеб, и Пролив», - они придумали сложную и замечательную по своему неправдоподобию историю - настолько сложную, что я не уверен, принимал ли в этом участие Ахилл: он был у них вроде нашего Гектора, только моложе. Обставили это так: у спартанского царя было два сына и дочка, все, говорят, очень красивые и достойные лучшего отца. Сыновья погибли в какой-то местной заварухе, и их провозгласили богами, но Спарта осталась без наследника. Тогда царь решил найти себе зятя, как в сказке, чтобы отдать ему дочь и полцарства, а когда умрет - и все царство. Женихов набралось много: Спарта - царство стоящее, да и о девушке шли слухи, будто она прекраснее всех в мире. Под прикрытием сватовства к этой девушке - Елене был создан Западный Союз, объединивший всех тамошних греков, приславших своих представителей на это «сватовство». Союз возглавил Агамемнон, царь Микенский и Данайский, а красавицу Елену выдали за его брата Менелая. Мы хорошо видели из-за моря все эти спартанские маневры, я сам и еще несколько человек - не буду сейчас называть их имена, некоторые, быть может, еще живы - работали там и сообщали в Трою о готовящемся союзе; так как наших представителей свататься не пригласили, то всем было ясно, против кого он направлен. 

Дальнейшего предусмотреть было невозможно, представить - немыслимо; такое мог выдумать только Одиссей, но я теперь знаю, что он был не один. Незадолго до этого в Трое объявился самозванец, назвавшийся сыном царя Приама Парисом и рассказывавший, как он беседовал с голыми богинями; его подлечили и выслали из Фригии. Внезапно Парис объявился в Спарте; не знаю, что насулил ему Агамемнон, но через короткое время Парис исчез, а с ним и Елена, жена Менелая. Немедленно было заявлено, что ее похитили троянцы. Началась лихорадочная подготовка к войне. 

Царь Приам был стар, он помнил, как когда-то Трою взял приступом Геракл; именно поэтому он долгие годы после убеждал себя, что Троя неприступна и что поражение не повторится. Когда послы Союза потребовали выдать и Париса, он ответил, что не может - и это была чистая правда, потому что в Трое ни Елены, ни Париса и не было; в свое время я расскажу, где мне довелось встретиться с ними. Но греки добились своего -призраки этих двоих незримо обосновались в городе, и даже сами троянцы - большинство - уверовали в их существование так же свято, как в Палладий - чудотворную статую Афины Паллады, упавшую, по преданию, когда-то c неба и хранившую наш город ото всех бед. А когда в призраков начинают верить, они все больше обрастают плотью и начинают вмешиваться в чужие дела. И первым, что они сделали, было объявление Агамемноном от лица всего Западного Союза войны Трое. 

Я уже говорил, что Троя действительно была сильным царством; и как всякое сильное царство, считала себя еще сильнее, чем на самом деле. Вызов Агамемнона был принят, и началась та патриотическая горячка, которая всегда сопровождает начало любой войны. По улицам носили под воинственные песни Палладий; славили ратную доблесть царя Приама, никогда не державшего меча в руке, царевичей, офицеров, армии, до этого занятой лишь отражением жалких набегов горных кочевников, славили народ Трои - самый лучший, храбрый, сильный, достойный и так далее народ в мире. Ругали эллинских варваров - никого не коробило такое словосочетание; распускали слухи, что их главные герои развратничают друг с другом, а цари приносят в жертву собственных детей. Мы - те, кого успели отозвать из Греции до начала войны, - знали, что это чушь; я и мой товарищ пришли на царский совет и сказали: «Мы видели этими вот глазами - данайцы сильны». Вот тогда царевич Гектор встал со своего места, огромный, как туча, и впервые швырнул мне в лицо: «Пораженец!» И никто не возразил ему. Даже я сам. 

Вскоре на множестве кораблей приплыло союзное войско. Трою обложили осадой, Фригию -опустошили за год: столица берегла кадры и не могла посылать достаточно воинов на помощь тем, за стенами, не настоящим троянцам, а каким-то фригийцам! Они умирали, как через десять лет умирали троянцы из Трои; но война только начиналась, и обе стороны еще недостаточно озлобились: вскоре солдаты-ахейцы встали на постой у крестьян-фригийцев и неплохо поладили. Не знаю, те или другие больше ненавидели жителей Города... 

Царь Приам, царевичи, генералы и офицеры уже сами видели со стен, что данайцы сильны; лучше всех это видела Кассандра - она сказала: «Троя обречена» в первый же день. Ее назвали так же, как меня, Гектор, наш доблестный Герой, был немного смущен: он решил объяснить мне, а заодно и всем колеблющимся, почему он отказывается признать мою правоту. Он выдал подлинный довод солдата: «Да, они сильны, но мы еще сильнее», я вспомнил, как мальчишками мы играли в войну двор на двор, и промолчал. Я надеялся, что Троя повзрослеет - говорят, в беде взрослеют быстро. 

Трое не повезло. Греки оказались умны -они не перекрыли сразу же дороги, по которым Город снабжался продовольствием; два года троянцы не терпели ни в чем недостатка, блистали доспехами и ругали подлых данайцев со стен. Произошли первые стычки; погибли первые десять человек с той и с другой стороны и были немедленно провозглашены героями - посмертно. Появились первые живые герои - с наградными бляхами на панцирях и мужественными шрамами на открытых частях тела. Они пили и пели, а народ чествовал их - даже вдовы погибших кричали им: «Отомстите за наших мужей!» То же самое происходило и в греческом лагере. Смерть первого царевича - глупая, случайная гибель ребенка, вышедшего за стену и принятого за лазутчика - мало что изменила, напротив, дала Городу первого мученика. До этого я молчал, слушал марши и старался не думать; теперь я задумался. Задумались и в лагере данайцев - мальчика случайно убил их главный герой, богатырь Ахилл, и ему было стыдно своей ошибки; он даже несколько дней не выходил на поле боя (потом это вошло у него в обычай - скрываться в шатре, когда начинались сомнения). Это вселило в меня надежду - значит, обе стороны понемногу начинают понимать, как нелепа эта война. Я думал пойти к Приаму, но мой тогдашний - вероятно, друг, в те годы мы называли это так - капитан Эней сказал мне: «Не ходи. Сейчас царь не думает ни о чем, кроме мести. И он, вероятно, прав». Вы-то понимаете, каково мне было услышать такие слова от самого разумного человека в Трое - а тогда никто, кроме меня, еще не догадывался, на какое величие он способен. Я решил искать единомышленника среди греков. 

Самыми умными среди союзников считались старый Нестор, хитроумный Одиссей и тот Паламед, который изобрел букву «кси» и шахматы. Нестор считался мудрым по традиции, как самый старший. Одиссей, который, как я полагал, развязал войну вместе с Агамемноном, тоже не подходил. Я не знал тогда, что именно Одиссей, именно из-за ума, раньше всех понял ужас войны - еще до ее начала, - и попытался уклониться от службы. Тогда-то его и разоблачил и ославил как симулянта Паламед. Паламед был несчастным человеком - куда несчастнее тех, который показывают в трагедиях с борьбой долга и страсти: в нем боролись долг и здравый смысл. Долг победил. Он сказал мне: «Я взялся за это дело, я повел на войну своих людей и даже Одиссея; мне ясно, что она погубит нас всех, но дезертировать не считаю себя вправе, и других склонять к этому не буду. Каждый отвечает за себя сам». Я понял, что этот человек обречен, пожал ему руку и ушел. Потом мне стало известно, что когда трибунал по доносу Одиссея - старые счеты - обвинил Паламеда в сношениях с врагом, тот даже не пробовал защищаться. Я не удивился, что его казнили - для него это был самый подходящий способ самоубийства. Говорят, он не убил за три года войны ни одного человека. 

Постепенно греки стали сжимать кольцо вокруг города; уже только каждый третий обоз с продовольствием доходил до Трои. Голода еще не было, а легким недоеданием мы только гордились; особенно гордились им те, кто не голодал сам, например, царь Приам или Гектор. Но Гектор был большим человеком, и как ни старался он закрыть на все глаза, как ни уверял себя в победе - он начал видеть то, что видела Кассандра и чего опасался я... и Эней. Однажды мы сидели вчетвером на ступенях храма Аполлона. «Война спалит Трою, - сказал я. - Она уже превратила троянцев в оловянных солдатиков». - «Нет, - отозвался Эней, - самое скверное то, что они не до конца превратились в оловянных солдатиков, но очень стараются превратиться до конца.» Он оглянулся на Гектора, ожидая возражений; Гектор молчал, потом медленно произнес: «Будет некогда день, и погибнет священная Троя... Нам легко, друзья, мы не доживем до этого. Но у моей Андромахи должен быть ребенок - каково-то придется ему?» И даже Кассандра ничего не ответила ему тогда - хотя уже все знала; кажется, она промолчала в первый раз в жизни. Эней взял Гектора за руку и сказал: «Ребенок не должен видеть этого дня; постарайся отправить его куда-нибудь на Север, если только это будет возможно», - «Чтобы он потом вернулся, - кивнул Гектор. - И отомстил. За отца. За всех нас. За священную Трою». - «И построил новую Трою», - откликнулся Эней, а я добавил: «Даже если ради этого придется отказаться от мести». Гектор резко отстранился от меня, встал и ушел. «Бедный», - сказала ему вслед Кассандра. Эней простился со мною и тоже ушел, а на следующий день ринулся в гущу боя и совершил первые свои подвиги, о которых теперь уже не помнит никто, даже он сам. (ЭТО было в то утро, когда стрела разорвала мне сухожилие на ноге - я запомнил). Но когда родился маленький Астианакс, Гектор все-таки хотел переправить его в нейтральную Фракию; однако фракийские власти были предусмотрительны и отказались принять царевича. Его воспитывали во дворце, у матери; я, негодный для боя хромец, учил его грамоте - азбуке с Паламедовой буквой «кси». Гектор смотрел на нас презрительно, но однажды, когда трехлетний Астианакс размахивал палкой во дворе, он подошел к нему и спросил: «Во что ты играешь?» -«В войну», - ответил мальчик. Гектор открыл рот, чтобы сказать ему что-то, но только молча вынул палку из ручонок сына, повернулся и ушел. Больше я никогда не видел, чтобы Астианакс играл в войну . Ни разу в жизни – очень короткой жизни. 

Между тем война продолжалась. Голодали уже не только троянцы - голодали и греки. В одних это вселяло отчаяние, в других - надежду на то, что Приам и Агамемнон одумаются и пойдут на мировую. Я делал что мог; уговаривал царя - он не слушал меня; я уговаривал Гектора - он стал избегать меня; я попытался договориться с Одиссеем, мы встретились, и оказалось, что он находится точно в таком же положении. Он очень тосковал по жене и сыну; после смерти Паламеда, единственного человека, которого Одиссей ненавидел так же сильно, как себя самого, он не интересовался победой. Так с двух сторон мы по капле точили камень; точили много лет, и когда из-за какой-то пленницы Ахилл повздорил с Агамемноном и отказался сражаться, мы торжествовали про себя. Не скрою, у меня вновь шевельнулась в душе надежда на победу - я заставил ее умолкнуть, понимая, что нужна не победа, а мир, но до сих пор помню про это. Одиссей не удержался от очередной авантюры, на этот раз настолько опасной, что я лучше чем когда-либо понял, как ему тяжело и как он готов даже на поражение. Он одел в Ахилловы доспехи Ахиллова друга, и тот вышел на бой с опущенным забралом. Что это - не Ахилл, знал в Трое только я: но мне было нужно, чтобы кто-нибудь из троянцев убил именно Ахилла или того, кого он искренне принимает за Ахилла; этого же хотел и Одиссей. Никто из горожан не решился выступить против главного вражеского героя; на него ринулся первый наш союзник, Сарпедон Ликийский, недавно прибывший по непонятным причинам с Юга на помощь Трое (возможно, он стремился доказать, что он - действительно сын Зевса, чему не все верили). Ахиллов друг убил его; наш первый и - тогда - единственный союзник был втоптан в пыль, Эней и Гектор рванулись отбивать его тело, и Гектор пронзил Ахиллова друга копьем. Доспехи Ахилла грянулись о землю, и я никогда не слышал крика, более хлещущего радостью, чем крик смотревших тогда со стены... среди которых был и я, знавший все. Но и эта надежда обманула. Ахилл, потеряв друга, вышел на битву - не ради Aгамемнона или Союза, а ради мертвого тела под сапогами данайских и троянских солдат. Он вызвал Гектора на поединок; Гектор вышел, убеждая себя, что не знает, чем этот поединок кончится. Ахилл убил его. Ахилл привязал его тело к колеснице и протащил вокруг города по камням. Ахилл заколол над могилою друга десять троянских пленников, и я почти поверил сплетне о девушке на алтаре в далекой западной гавани Авлиде... В этот день впервые все в Трое поняли, что приходит конец. И тогда единственный троянец, который был по-настоящему виноват в войне (все мы, конечно, но больше всех - он), тот, от кого этого никто не ждал - царь Приам ночью пешком пришел в греческий лагерь, вошел в палатку Ахилла и попросил у него изуродованное тело сына - чтобы предать его сожжению по всем правилам (с принесением в жертву быков, а не людей). Я не знаю, о чем они говорили в ту ночь; даже Одиссей не знал этого; но наутро Приам принес тело Гектора в Трою, а Ахилл снова не вышел из шатра. Он, самый сильный из эллинских героев, впервые понял, что устал от войны. 

Потом все началось сначала - к нам явился Мемнон, эфиопский черный царь с черной дружиной, чтобы, как он сказал, помочь благородному делу погибающих. Он был похож на ворона - черного каменного ворона; и мне впервые показалось, что Троя уже мертва, а над ее телом начинается такой же бой, как над трупом Ахиллова друга или Гектора. Я не смотрел на сражение - я сидел у Андромахи, играл с Астианакоом, беседовал с его матерью и думал: «Какая она маленькая, эта троянская надежда! надежда на месть или на возрождение! и насколько вот в этом пятилетнем мальчугане ее больше, чем в огромном черном богатыре, который косит мечом в поле направо и налево, путая греков с троянцами, потому что они одинаково белые...» Мемнон убил друга Ахилла - нового друга, с которым тот хотел забыть старого; этот юноша был единственным сыном старого Нестора, и, говорят, погиб, заслонив собою отца. Ахилл снова вышел из шатра и заколол Мемнона. В схватке над его огромным телом полегла вся черная дружина, а ночью тело куда-то исчезло - то ли богиня Заря унесла его на родину, то ли мародеры, ободрав пышный доспех, зарыли его, как собаку... 

Троя еще жила, но война за троянское наследство уже началась. С востока пришли амазонки, дикие всадницы; они, помню, все требовали, чтобы им показали Елену. Ахилл и тут вел себя, как прежде, убил их царицу, устыдился, как когда-то, восемь лет назад, после смерти мальчика, с досады убил одного из самых ярых сторонников мира в ахейском лагере (его звали Ферсит, он был уродлив, речист и сделался миролюбцем, когда понял, что троянской добычи на него не хватит; мне не было жаль его) - и снова ушел в шатер. Однако теперь положение изменилось. У Трои уже не было Гектора, но все восточные народы почувствовали, что Данайский Союз вот-вот сокрушит Илион - их щит и заставу,- и стали присылать нам подкрепления, которые нечем было кормить. Агамемнон смутился. Агамемнон послушал Одиссея. Приам, который после смерти Гектора думал уже не о войне до победного конца, а о том, как спасти Астианакса, послушал меня и Энея (Эней тогда уже почти дорос до своего грядущего подвига, и Приам чувствовал это). Решено было заключить мир и скрепить его браком Ахилла и светлой царевны Поликсены, Я не кричал от радости, когда они шли к алтарю, как кричал при виде подвига Гектора - у меня не хватило бы голоса на такое счастье. Помню, как в тумане, что удивился, как, оказывается, они похожи друг на друга -Ахилл и Поликсена, светлые и грустные; как похожи греки и троянцы; как похожи люди и люди... Потом неизвестно откуда свистнула стрела, и Ахилл упал. 

Никто не знает, кто стрелял в тот день. Греки уверяли, что Парис (которого не было в Трое). Троянцы утверждали, что Аполлон (у которого были с нашим городом старые счеты - это был тот самый бог, который проклял Кассандру). Я не знаю, кто это был. Может быть, это сделал один из самых здравых людей в Трое, человек, понимавший всю бессмысленность этого выстрела, всю его преступность, и выстреливший только потому, что был все же троянцем, был обречен остаться последним троянцем, был обречен на близкий подвиг и в безумии поторопил время... не знаю. Не спрашивайте меня об этом. Я не хочу верить, что это был он, да и вы не хотите. 

После срыва переговоров, после этой катастрофы в обоих лагерях началось безумие. Греческий богатырь, второй после Ахилла, повздорил с Одиссеем; Агамемнон послал их к троянской стене, чтобы наши женщины разрешили их спор; я понял, что мы - мы, троянцы и мы, греки - начинаем сходить с ума. Наши женщины рассудили в пользу Одиссея; его соперник в приступе бешенства искрошил мечом и бичом стадо овец и бросился на собственный клинок; в Трое старший царевич (Приам уже ничего не мог) приказал по этому поводу открыть для народа винные погреба - он боялся, что ему, второму после Гектора, пришлось бы драться со вторым после Ахилла. В эту пьяную ночь снова загремели песни первого года войны - о победе, и новые - об отмщении, и не пели только последних - об избавлении; а я держал на руках Астианакса, который не мог уснуть от шума, и шептал ему: «Выживи, Астианакс, выживи, мальчик, и не мсти! не мсти! не разрушай Микены за Трою, а отстрой новую Трою!» И тогда я понял: для этого старая Троя должна погибнуть скорее, чем могла бы. 

Вот сейчас пойдет речь о предательстве Антенора - я сам расскажу о нем, словно глядя со стороны. По подземному ходу хромой Антенор выбирается из хмельного города и ползет мимо ахейских часовых, рыгающих бараньей похлебкой, к шатру Одиссея. Одиссей, победитель в споре, сидит среди наградного оружия - доспехов Ахилла, - зная, что поднять их ему не по силам и ни к чему. Они видят друг друга. Они говорят. Один говорит о мальчике, которого унесут в горы, вырастят, а потом он спустится на выжженное место и возведет новый прекрасный город. Другой говорит о мальчике, который жив, быть может, или умер с голоду без отца где-то далеко на крошечном островке Итаке, мальчика, которого Одиссей должен был убить, чтобы доказать свое безумие, не пойти на войну и подать пример прочим. Потом они встают, и ползут мимо часовых, через подземный ход, в Трою, в храм Афины, и снимают с возвышения золотую статую - Палладий, чтобы унести его в греческий стан, чтобы кончилась агония Трои. И девушка, жрица, бледная, тонкая, похожая на Ахилла в его последний день, застает этих двух облепленных землею и грязью мужчин - и молча пропускает их к выходу из храма. Потом Одиссей уносит кумир через подземный ход, к вящей славе своей хитрости, а тот, второй, садится у стены и ждет утра - первого луча солнца, который скажет ему: 

«Предатель!» Солнце не сказало ему этого - он устал и невольно задремал, а когда людские голоса разбудили его, солнце было уже слишком высоко; впрочем, люди говорили ему то же самое; и даже самый большой - уже самый большой из них, хотя еще и не знающий этого - Эней швыряет ему то же слово. И люди хотят убить Антенора, троянцы - троянца, который оказался недостоин их Города, который допустил, что те, осаждающие - не хуже их... Но тут старик в красном плаще, седой Приам протягивает руку и говорит: «Стойте! Он должен спасти Астианакса!» И толпа откатывает, понимая: да, он должен, и человек встает, понимая; да, он должен. 

Война шла еще три месяца, К грекам приехал из-за моря рыжий мальчишка, сын Ахилла; к троянцам - пергамский царевич, и еще какие-то благородные стервятники с обеих сторон; потом - ужас, безумный, как и всё тогда: эллин Филоктет, брошенный на глухом острове больным десять лет назад, вернулся и из Гераклова лука застрелил несуществующего Париса; потом - надежда, еще безумнее, но такое тогда было время: данайцы уплыли, оставив деревянного коня - нужно зачем-то внести его в город. Кассандра кричит - ее не слушают; жрец с двумя сыновьями бьет копьем в деревянный бок, и в сосновом брюхе гудит железо - их сминают, троянцы хотят напиться последней надеждой... Потом - ночь; пожар; резня; Кассандра в храме, онемевшая, и над ней - двойник того грека, который бросился на свой меч; я, укрывающий собою Астианакса от рыжего мальчишки, которого хватает за руки Одиссей - но мальчишка силен в отца, и я падаю с рассеченной головою, и успеваю только услышать крик ребенка - гибнущего троянского будущего, и крик безумного старика в пурпуре - троянского прошлого, а потом не помню и не вижу ничего... 

Я очнулся на третий день - Город уже даже не дымился. Сын Ахилла напился крови досыта, последней он убил троянскую девушку, так похожую на его отца и, усталый, повалился и уснул. Делили пленниц и пленников - таких же раненых, как я. Меня вытребовал себе Одиссей; военврач Подалирий перевязал мои раны, как перевязывал десять лет раненых греков, и похвалил мое крепкое от природы здоровье - если бы чуть-чуть выше и так далее.... «Ты повезешь меня с собою на Итаку?» - спросил я Одиссея, чтобы хоть чем-то отблагодарить его; мне не хотелось признаваться, что я жалею о том, что выжил... а мальчик - нет. Одиссей посмотрел мне в глаза, и я увидел, что он все понимает. «Нет, - сказал он, - ты же не раб. Поезжай куда хочешь, а я, боюсь, слишком долго буду добираться до Итаки». 

Я уплыл на одном корабле с Подалирием; гребцы - троянские рабы проклинали меня, как проклинали день назад бежавшего навстречу своему подвигу Энея. Я не сразу понял, что врач Подалирий тоже болен - его контузило, он терзался страхом, что небо упадет и раздавит его; наконец, он отыскал какую-то долинку между гор, решил, что вершины удержат небо и остался там, а я поплыл дальше -один. Я видел ликийцев, фригийцев, критян, хеттов, чернокожих ливийцев и желтых египтян - все они слышали о Троянской войне, а некоторые даже участвовали в ней; все они презирали меня, а я радовался, что хоть в этом они единодушны и согласны между собой, В Египте мне пришлось задержаться, я постучался переночевать в какую-то хижину; мне открыла очень красивая женщина, за подол которой цеплялись двое ребятишек - примерно Астианаксова возраста. Мне показалось, что я где-то видел ее; тут ко мне подошел ее муж, хозяин дома, и с круглыми глазами стал рассказывать, как он когда-то судил трех голых богинь, и что из этого получилось; Елена сидела, шила рубашонку сыну и плакала молча. Я переночевал у них и поплыл на другом корабле на север, даже не свернув посмотреть на знаменитую статую Мемнона - памятник, воздвигнутый в Египте герою сопредельной Эфиопии за то, что он погиб и больше не мешает. 

В Микенах я уже не застал Агамемнона - его убили жена и ее любовник; я подумал - стоило ли ради этого воевать? но мне и так было ясно, что - не стоило, ни из-за чего. В Спарте я спросил о Елене - мне ответили, что ее убил юный родственник, воинствующий миротворец, возложив на нее вину за войну. Одиссея на Итаке я не застал - он еще не вернулся; двойник безумца, перебившего баранов, утонул при таинственных обстоятельствах на обратном пути; рыжий мальчишка бродил по городу с годившейся ему в матери немой Андромахой и хвастался, что убьет того бога, который застрелил его отца (мне подумалось - как охотно греки переняли эту троянскую версию). Потом я уплыл в Италию, в одном из храмов увидел на стене лук Геракла - его посвятил туда Филоктет, не захотевший возвращаться на родину, чтобы не воевать с теми, кто воцарился там в его отсутствие. «Ты правда застрелил Париса?» - спросил я. «Мне сказали, что это был Парис, - ответил Филоктет. - С тех пор я не выстрелил ни разу. Это был единственный человек, убитый мною». Мы расстались по-хорошему, и я обосновался неподалеку, основав этот городок, Падую. 

Я часто встречаюсь с Филоктетом, ко мне в гости один раз приезжал Одиссей, а потом его сын; вообще по Италии расселилось много греческих и троянских колонистов, лишившихся из-за войны родины - Диомед, Амфилох и другие... Я вижусь со всеми о ними - с теми, кто мне друг, как Филоктет, или только ведет со мною дела, как Диомед, или открыто презирает, как некоторые. Здесь, на Дальнем Западе, легче понимается, что все люди одинаковы, что троянцы не лучше и не хуже греков, и что даже Астианаксу, наверное, не обязательно было бы отстраивать Трою... Все мы земляки по этому миру, и я заплатил свою нелегкую цену за право понять это... 

Только с одним соседом мы никогда не видимся и стараемся не упоминать друг о друге. Он делает то же, что я; тоже основал здесь новый город и тоже не позволил наречь его Новой Троей. Не позволил назвать и своим именем, говоря, что именование лучше оставить потомкам. Он герой, его имя запомнят и так. Его зовут Эней.