ЦИННА-ПОЭТ

 

(Неотправленное письмо)

 

Луцию Крассицию Пансе,

собств. вилла под Тарентом

 

Крассицию от Цинны привет.

Чувствую, друг мой, сколь велика моя вина: письмо твоё было получено вскоре после Сатурналий, а я только теперь, на закате Скорпиона, отвечаю тебе – тебе, которому я столь многим обязан! Единственным оправданием, мой дорогой комментатор, может служить моя непрестанная занятость, необходимость исполнения хотя бы тех фиктивных обязанностей, которые возложены на меня Городом, и беготня по издательствам.

Об успешности последнего занятия ты можешь судить по прилагаемой книге. Решительно, из всех личностей, кормящихся вокруг нашего высокого дела, Квинт Маллоний обладает наибольшим вкусом и наименьшей совестью. Ты знаешь, что меня трудно назвать богатым и расточительным человеком, но я боюсь даже писать тебе, во сколько мне обошлось это издание «Смирны» за свой счёт на сиреневом папирусе. Зато какое изящество во всём, начиная от почерка и кончая футляром для свитка! За эти два месяца издание стало антикварной редкостью, а если ты пожелаешь предоставить Маллонию и свой комментарий к поэме, то совершенство формы и содержания будет двоедено до предела.

Сам диктатор хвалил экземпляр, представленный ему мною, что, впрочем, неудивительно: «Смирна» всегда ему нравилась, хотя Корнифиций (он уже стоит одной ногою в могиле, бедняга! а ведь совсем ненамного старше нас) и намекал, что содержание поэмы особенно близко Цезарю. Конечно, это клевета, но клевета очень в духе времени, поэтому уничтожь, на всякий случай, это письмо. Я никогда не был слишком близок с Цезарем, но смею утверждать, что пороки его преувеличены молвою до непростительных размеров; горько признаться, но многие наши друзья, в том числе покойный Катулл, внесли в эту славу немалую лепту. Диктатор – отнюдь не развратник; даже мой законопроект о многожёнстве он в своё время не дал в последнюю минуту провести – а ведь этим узаконил бы своего сына от Клеопатры! (Говорят, очень способный мальчик!)

Но вернёмся, с твоего позволения, к нашей киприянке. Можешь ли ты догадаться, кого внезапно заинтересовал сиреневый папирус? Антония и Брута, людей, начисто лишённых художественного вкуса. Первому пришлась по душе роскошь издания; я замолвил перед ним словечко за тебя, и консул собирается пригласить тебя в Рим обучать своего сына – не упускай случая, он далеко пойдёт! Что же до Брута, то он усмотрел в «Смирне» какие-то политические намёки; стоит ли объяснять, что это чистейшая его фантазия? Впрочем, бедняге сейчас скверно: ему подбрасывают анонимки с намёками на Брута Старого и явно втягивают в какую-то историю.

Вообще, как я завидую твоей тихой провинциальной жизни на собственной вилле под родным Тарентом! Свежий ветер с моря, шум листвы, блеяние стад, непритязательные крестьянские дочки и сыновья, любимые книги и далеко идущие исследовательские замыслы… ах, как мне недостаёт всего этого в пыльном, шумном Риме с бесконечными ссорами, спорами, листовками!.. Недаром наш молодой нелюдим Марон, кажется, собирается писать в духе Феокрита (кстати, у него недюжинный талант, да и покровители влиятельные).

Между прочим, о подмётных листках: накануне я сижу дома один, пишу свою «Эною» (уже перевалил за половину; выдерживать шутливый тон в большом произведении, не опускаясь до грубого зубоскальства, так нелегко! но не тебя мне об этом уведомлять), как вдруг входит раб и передаёт мне записку. Читаю: «Цинна! Решено окончательно – завтра в курии Помпея. Будь готов!» – и какой-то из обычных в последнее время лозунгов о свободе. Я ничего не понял, но в это врем явился наш общий высокоучёный друг Артемидор; на нём не было лица, он шатался, как пьяный, потрясая каким-то свитком, и мне с трудом удалось успокоить его, так что он взял себя в руки и мы заговорили о происхождении пигмеев (кстати, какого ты сам мнения на этот счёт? На мой взгляд, совершенно невероятна гипотеза о том, что названные карлики – выходцы из Индии). Между прочим я показал Артемидору нелепую записку и начал предполагать, кто бы мог так подшутить. К моему изумлению, тот перечёл её несколько раз и, снова побледнев, воскликнул: «Это почерк Брута!» – «Что за чушь? – отвечаю я. – Зачем Бруту писать мне такую ерунду?» – «Он писал не тебе, Гельвий, – заявляет грек, – а Корнелию Цинне, который произнёс сегодня речь против Цезаря. Раб перепутал адрес». И не успел я прийти в себя, как Артемидор уже переписал текст записки на табличку и, поспешно простившись, ушёл; последние его слова были: «Цепь замкнулась, если я успею предупредить диктатора, он спасён!»

Как видишь, даже самым образованным людям в Городе непрестанно мерещатся заговоры; я боюсь уже беседовать с Азинием Поллионом – он в панике из-за дурных предзнаменований: рубиконские кони отказываются от овса, а в гробнице Капия обнаружено пророчество о новой гражданской войне и т.д. Я, со своей стороны, смогу сегодня рассказать Азинию, что мне снилось этой ночью, как Цезарь чуть не силой тащит меня с собой на званый обед, хотя я сыт и сопротивляюсь. Не сомневаюсь, что этот сон можно истолковать любым образом (как и всякий другой); лично я опасаюсь нового запора.

А теперь, дорогой Крассиций, оставим политику и побеседуем, как в старые времена, о прекрасном. Ты, конечно, уже читал Маронова «Комара»; в этом жанре я готов учиться у него – более очаровательной вещицы не припомню ни у кого из молодёжи. Мне хотелось бы, чтобы нечто неуловимое от этого настроения присутствовало в моей «Эное». Ах, мой друг, трагические сюжеты возвышенны, но иногда хочется повернуть стиль – даже Гомер написал «Войну мышей и лягушек»!

Кстати, о стиле и Гомере: появился некий Главк, эфесец, в высшей степени подозрительная личность, который продаёт за шестьсот тысяч сестерциев якобы подлинный стиль Гомера. Я осматривал эту штуку: ей не более пятисот лет. «Чем ты докажешь, что это именно его стиль?» – спросил этого главка Корнифиций. «Вот! – восклицает тот, показывая тупой конец, – вот следы зубов Гомера!» – «С чего ты взял, что именно Гомера?» – не унимается наш друг. Эфесец надулся и процедил: «И ты, поэт, не можешь узнать следов уст Великого Слепца?» – после чего издал неприличный звук. Мы вдоволь посмеялись над обоими; но самое смешное, что М. действительно приобрёл этот стиль. Несчастный неграмотный Гомер! Несчастный Рим! Несчастный век!

Написав эти слова, я услышал на улице какой-то шум; можешь укорять меня в непоследовательности, Крассиций, – я недавно бранил суету Города и восхвалял деревенский покой, но всё же любопытство берёт своё.

Будь здоров!

 

Гельвий Цинна

Рим, консульство Антония и Цезаря,

Иды марта 710 г.