КОГДА КОНЧАЕТСЯ ВРЕМЯ
Стихи, рассказы и пьесы Ильи Оказова
ДРАМАТИЧЕСКИЕ СЦЕНЫ
Из сборника "Избранные стихотворения" 1990 г.:
Из "Общих тетрадей" 1980-х гг.:
ЛУК ГЕРАКЛА
(Иола одна. Входит Гилл)
ГИЛЛ:
Иола! Он вознёсся! Он вознёсся!
Когда себя убила Деянира,
Он понял, что всегда её любил,
Одну её, чего б не говорили
Об этом сплетники.
ИОЛА:
Любил? Ну что ж.
Она была сестрою Мелеагра.
В ней было что-то от него. Когда
Она меня позвать к себе велела,
Я испугалась: так ее лицо
Ужасно побледнело, исказилось,
И я подумала: «Совсем старуха!»
ГИЛЛ:
Ей было только сорок с небольшим.
ИОЛА:
Пусть, но почувствовала и она
Себя старухой в этот миг, когда
Меня увидела. Я понимаю,
Геракл прельстился славой Мелеагра.
ГИЛЛ:
Он стоил трех десятков Мелеагров!
ИОЛА:
…Но не было в ней этой красоты,
Которая так нравится мужчинам,
А только это – верное оружье
Для женщины, а не кентавров плащ.
ГИЛЛ:
Ты не должна винить её, Иола.
ИОЛА:
А я и не виню. Она права,
И, если бы я только захотела,
Геракл покинул бы её и вас,
Уехал бы в Эхалию со мною
И покорился так же, как Омфале.
ГИЛЛ:
Но он служил у этого злодея,
Он Еврисфею присягнул, и клятву
Свою бы не нарушил ни за что.
Мы, Гераклиды, – мы другое дело,
И мне не успокоиться, пока
Не раскрою я череп Еврисфею.
ИОЛА:
Герой! Сразишься с дряхлым стариком?
ГИЛЛ:
Я этим принесу свободу роду.
ИОЛА:
Что мне до этого?
ГИЛЛ:
Отец тебя
Мне в жены завещал. Лишь минет траур.
Как на тебе женюсь я.
ИОЛА:
Неужели?
Так я пошла в наследство Гераклидам?
Ну как же! Портил-то добро Геракл!
ГИЛЛ:
Он мне сказал, что ты еще невинна.
ИОЛА:
Невинна? Разумеется, он мог
Насилье надо мною совершить
Вблизи от трупа моего отца
И братьев – но не смог. Я не хотела.
ГИЛЛ:
И мой отец послушался тебя?
ИОЛА:
Конечно. Всё же он меня любил,
Хотя в скитаниях по дальним странам
Сам варваром сумел почти что стать.
ГИЛЛ:
Иола, ты о боге говоришь!
Он в пламени вознёсся на Олимп.
ИОЛА:
Все мёртвые возносятся куда-то.
ГИЛЛ:
Он жив был! Он горел в огне живой!
ИОЛА:
Так он не умер от отравы Несса?
ГИЛЛ:
Нет, он велел соорудить костер,
Встал на него и крикнул: «Зажигайте!»
ИОЛА:
Так, значит, всё же он боялся мук,
Раз смерть страданью предпочел? А жаль.
Ведь Деянира мстила за Эврита,
За моего отца, за братьев – ей
Оружие вручила Немезида.
ГИЛЛ:
Что это значит?
ИОЛА:
О, когда бы он
Подольше мучился, тогда, быть может,
И искупил бы все свои убийства,
Всю пролитую кровь – и кровь отца!
Ты спас его? Ты запалил костер?
ГИЛЛ:
Не я. Не мог я сжечь отца живым.
ИОЛА:
Так Иолай, Гераклов верный пёс?
ГИЛЛ:
Не он.
ИОЛА:
Так кто же?
ГИЛЛ:
Некий Филоктет,
Сын местного убогого князька.
Ему отец и завещал свой лук.
ИОЛА:
А я считала, что у вас в округе
Нет ненависти к твоему отцу –
Такой, как там, на родине моей.
И всё ж он захотел его убить.
ГИЛЛ:
Отец просил об этом.
ИОЛА:
Он просил!
У нас он не просил, а силой брал
Что захотел, а смерти взять не смог!
Пусть этот Филоктет придет сюда!
ГИЛЛ:
Зачем?
ИОЛА:
Затем, что я тебя прошу.
ГИЛЛ:
Ну хорошо, я позову его (уходит).
ИОЛА:
Лук! Лук, который чтили наши предки,
Эхалией боготворимый лук,
Лук Аполлона, девы Артемиды
Эврита, моего отца, и братьев!
Лишь этот лук – божественность Геракла,
Лишь этот лук – могущество Геракла,
Лишь этот лук – бесстрашие Геракла!
И вот теперь он сам ко мне идёт…
Гераклов лук и стрелы! Только их
И нужно получить мне, чтобы выжечь
Все это волчье логово.
(Входит Филоктет)
ФИЛОКТЕТ:
Вы звали
Меня, царевна?
ИОЛА:
Подойди сюда.
Так вот какой ты будешь, Филоктет!
Совсем ещё молоденький – моложе
Чем я сама! Ну, сколько тебе лет?
ФИЛОКТЕТ:
На Посидонии шестнадцать минет.
ИОЛА:
И ты поджёг костер Геракла? Правда?
ФИЛОКТЕТ:
Да.
ИОЛА:
Ты хотел Геракла погубить –
За что его ты так возненавидел?
Он брата твоего убил, отца?
ФИЛОКТЕТ:
Да нет же! Я его впервые видел,
Хотя, конечно, слышал много слухов.
Но там, на груде бревен и поленьев,
Когда о смерти он молил, таким
Беспомощным он, бедным показался,
Что я не мог Гераклу отказать.
ИОЛА:
Ты захотел прославиться на этом?
ФИЛОКТЕТ:
Да что вы! Для чего мне эта слава?
Я просто пожалел его, и всё.
Как я иначе мог ему помочь?
ИОЛА:
Нет, мальчик, слава – это… это слава!
Лук у тебя? Ну тот, Гераклов лук?
ФИЛОКТЕТ:
Да я не ради лука!
ИОЛА:
Где он? Где он?
ФИЛОКТЕТ:
Там, у меня. А что? Хороший лук.
ИОЛА:
Ты с этим луком покоришь Элладу,
Ты перебьёшь всех родичей Геракла,
Ты покоришь Афины, Фивы, Аргос!
ФИЛОКТЕТ:
Зачем же? Я не воин, я охотник.
ИОЛА:
Ты станешь князем, как Геракл, царём,
Как Еврисфей или Фесей Афинский,
Перед тобой склонятся все! Весь мир!
Лишь Гилла, Иолая и других
Убей.
ФИЛОКТЕТ:
Убить? Они ко мне добры.
ИОЛА:
Зато к другим жестоки, как Ликург.
ФИЛОКТЕТ:
Я не хочу влезать в чужое дело.
ИОЛА:
А хочешь ты меня поцеловать?
ФИЛОКТЕТ:
Вас?
ИОЛА:
Да, меня! Я разве не красива?
И разве не меня любил Геракл?
ФИЛОКТЕТ:
Да, вы красивы, вы красивей Коры,
Но я? Зачем вам я? Я вас не знаю,
А потому и не могу любить.
ИОЛА:
Да разве нужно что-то знать, дурашка?
Все это делается очень просто… (жест)
ФИЛОКТЕТ:
Зачем вы это?
ИОЛА:
Разве это тело
Тебе не нравится? Иди сюда!..
ФИЛОКТЕТ:
Я не хочу! Конечно, я женюсь
Когда-нибудь на ком-нибудь – как скажет
Отец, ну а сейчас – я не хочу!
ИОЛА:
Но мы с тобой в Эхалию уедем,
Ты будешь там царём, а этот лук
Нас охранит от всех завоеваний.
Мы будем счастливы с тобой, мой мальчик.
ФИЛОКТЕТ:
Нет, я не стану убивать людей
Лишь потому, что вы красивы.
ИОЛА:
Тряпка!
Трус! Евнух! То, что нравилось Гераклу,
Тебе не нравится? Я не по вкусу?
ФИЛОКТЕТ:
Вас сыну завещал он своему.
ИОЛА:
Твой лук сильней всех Гераклидов вместе!
ФИЛОКТЕТ:
Я не хочу. Я мирный человек.
И перестаньте говорить об этом,
Пожалуйста.
ИОЛА:
Да ты…
(Входит Гилл)
Ну что же, Гилл,
Жених мой, я твоя! Как пожелал,
Твой доблестный, божественный отец.
ГИЛЛ:
Так ты признала то, что он вознёсся?
ИОЛА:
Мне было откровение! Я всем
Об этом расскажу, мой милый Гилл!
ГИЛЛ:
Да, расскажи – народу это надо.
ИОЛА (тихо):
Как жаль, что Нессов плащ всего один.
ФИЛОКТЕТ:
Ну, я пойду. Прощайте.
ИОЛА:
Погоди!
Нет, уходи! Ступай к отцу и маме!
Но помни: будет день, настанет час,
Когда поймешь ты, что это такое,
Что это – красота! И ты забудешь
Все свои клятвы и пойдешь на смерть
Из-за красавицы! Пусть я не знаю,
Кто это будет, но так это будет!
ФИЛОКТЕТ:
Не знаю. Ну, прощайте (уходит).
ГИЛЛ:
До свиданья. (Иоле):
Ты плачешь? Почему? Мы справим свадьбу,
А после Еврисфея разгромим
И будешь ты царицею аргивян.
ИОЛА:
Да, так и будет… Если не иначе.
ЗАГОВОР
КАСКА (один):
Ну что же. Третья стража. Скоро он
Придет сюда, один или с охраной.
Письмо уже, наверно, у него.
Он арестует их, и нет ни Брута,
Ни Кассия, ни Цинны – я один
Останусь, сразу вставши выше всех.
Во многом виноват Гай Юлий Цезарь,
Но лишь одним ни разу не грешил –
Неблагодарностью. Какой Мамурра
Сравниться может с Каской, мудрым Каской,
Который Цезаря от смерти спас?
А гладиаторы? Уже, должно быть,
Его предупредили. Прорицатель
Ему наполнил вновь об Идах марта.
Но главное – письмо, мое письмо!
А если перехватят? Ведь немало
Республиканцев – мне ль того не знать!
Нет, не должны. Письмо в его руках,
Он приведёт отряд преторианцев,
И всё закончится. Я попрошу
Не говорить народу обо мне –
Я не хочу предателем прослыть;
Меня сам Цезарь отблагодарит.
И бедности – конец, и страху тоже!
И Каска – первый в Риме человек
(Второй, конечно, но и то неплохо).
Сейчас читает он мое посланье.
Но что же нету никого? Неужто
Они узнали? Или он успел
Всех взять немедленно? Нет, не похоже.
Не может быть, чтобы они раскрыли
Мой замысел… Но если это так,
То я живу последние минуты:
Кто не боится Цезаря убить,
Не побоится и меня зарезать
Тем более. Но вот и Брут, и Кассий.
(Входят Брут и Кассий)
КАССИЙ:
Привет, мой Каска! Ты здесь раньше всех?
КАСКА:
Ну, слава всем богам, что вы пришли,
А я уже боялся – не решитесь.
БРУТ:
Плохого же ты мнения о нас.
КАССИЙ:
Нам упустить последний шанс нельзя –
И так довольно предзнаменований,
Которые его остановить
Способны.
БРУТ:
Цезаря не остановишь.
Когда б он даже знал, на что идёт,
То всё-таки пришел бы. Видят боги,
Сегодня кончатся его пути.
Так всё должно случиться, не иначе.
КАССИЙ:
Быть может, и иначе – он умен,
Умнее нас, он может все узнать.
БРУТ:
Нет. Он появится, хотя бы даже
И знал, что ожидает здесь его.
Я знаю Цезаря не так, как вы, –
Он вырастил меня. И против рока
Он не пойдёт. А роком буду я.
Быть может, даже точно, мы погибнем,
Нам не поднять из гроба мертвеца –
Республику. Но час тирана пробил,
И он об этом знает лучше нас.
КАССИЙ:
Как? Знает? Неужели кто-то предал?
КАСКА:
Не может быть! Никто не мог предать!
КАССИЙ:
Увы, на этом свете все возможно.
Возможно, что Республика ещё
Поднимется, когда придет конец
Тирану, а ведь изо всех тиранов
Наш Цезарь обаятельнее всех.
Быть может, нет, и все мы здесь погибнем –
Лишь надо ухватить за чуб Удачу,
Пока она не пробежала мимо.
БРУТ:
Но предсказания!
КАССИЙ:
Они меня
Волнуют больше, чем всё остальное:
В руках Удачи – хитрые весы,
И может статься, предзнаменованья
Уравновесятся раскрытием
Всего, что мы задумали. Однако
Надежда – факел наш. Поймаем Случай
А если не удастся – что ж, тогда
Умрем, как славные тираноборцы.
Не так ли, Брут?
БРУТ:
Мы всё равно погибнем.
Мы все обречены. Наш срок прошёл.
Сегодня рухнет Цезарь, завтра мы,
На нашем пепле расцветут другие,
Но мы уже за три шага от смерти.
А Цезарю один остался шаг,
И этот шаг он сделает. Он должен.
Он знает, что обязан умереть,
Что время Цезаря уйдёт сегодня,
А очень скоро после – время Брута,
И Кассия, и Каски. Слишком поздно
Искать спасения ему и нам.
КАССИЙ:
Надеяться не поздно никогда.
Всегда, когда уже взвился топор
Над плахою, когда остался палец
От ног твоих до пропасти Тарпейской –
Всегда надежда здесь. Крылатый Случай
Зацепит чашки медленных весов
И вознесёт тянувшуюся вниз.
А может статься, и наоборот –
Среди пиров, среди побед и славы
Тебе парфяне голову отрубят,
Среди величия и высшей власти
В тебя вонзится этот вот кинжал.
Мы стали на неровную дорогу,
Но, если повезёт, мы победим,
Воспрянет вновь Республика, и Марка
Все будут чтить, как чтут былого Брута.
Надейтесь и бодритесь! С нами… Случай!
БРУТ:
Гораздо больше, Кассий, – с нами Рок.
Всё могут боги, но и сам Юпитер
Не сможет нити Паркам оборвать
И вновь связать – а Цезарева нить
Должна порваться именно сегодня.
Я твердо знаю – десять лет ещё,
И поколенье Цезаря и Брута,
Антония и Кассия погибнет.
Кто нам наследник, знают только боги,
Но мы должны достойное наследство
Оставить им. И пусть они узнают,
Что Юлий Цезарь твердо шел на смерть,
Что так же Брут пойдёт в урочный час,
Не уклоняясь от своей судьбы.
(Вбегает Цинна)
ЦИННА:
Тревога! Надо отступать! Беда!
КАССИЙ:
Что? Что случилось, говори скорее!
ЦИННА:
Не знаю сам. Какой-то человек
На улице диктатору вручил
Какой-то сверток и поклялся, будто
В нем Цезаря погибель и спасенье.
КАССИЙ:
Проклятье! Кто-то предал! Кто-то предал!
БРУТ:
И что же? Цезарь пожелал вернуться?
ЦИННА:
Нет, он сказал: «Отложим это дело,
Сегодня нам важнее Рим спасти».
БРУТ:
Ну что ж, возможно, что он знает всё.
КАССИЙ:
Провал, я так и знал. Мы все погибли!
ЦИННА:
Он приближается! Нам нужно, Кассий,
Скорее броситься к его ногам.
И о прощении молить – быть может,
Он нас помилует. Что ж вы стоите?
Ведь будет поздно через полчаса!
БРУТ:
Я полагаю, он идет сюда.
И без оружья, не усилив стражу.
КАССИЙ:
Да, он идет один и без оружья.
БРУТ:
Иначе поступить ему нельзя.
Он знает: от судьбы не убежишь,
Её не свяжешь, не казнишь – а примешь.
КАССИЙ:
Мы спасены! Исполним, что решили.
Удача с нами! А потом, быть может,
Победа и Республика, как прежде,
Где консулы не подставные пешки
И где сенат, как двести лет назад,
Хозяин Рима, всей страны хозяин,
Да что там – мира! Цинна, тёзка твой
Обязан будет написать об этом –
Как новые Гармодии явились
Спасать свою страну от тирании!
ЦИННА:
Но если все же…
КАССИЙ:
Нет, за нас Фортуна!
Хотя ведь ей достаточно мгновенья,
Чтоб изменить и правым, и неправым…
БРУТ:
Не сомневайся, Кассий, он придёт.
Не знаю, возродится ли былое
И точно ли, как двести лет назад,
А не как сорок лет, но он придёт.
Взгляни сюда, на статую Помпея.
Он, некогда могучий триумвир,
Хотел бежать, когда его разбили,
Хотел спасаться от своей судьбы –
Но чей-то нож нашел его в Египте.
Так неужель ты думаешь, что Цезарь,
Который и храбрее, и мудрее,
Не понял это предзнаменованье –
Что от судьбы не скрыться, что её
Не обмануть? Не бойся, он придёт.
(Зала наполняется заговорщиками)
ЗАГОВОРЩИКИ:
Он близится… Он скоро будет здесь…
С минуты на минуту надо ждать…
Он без охраны… Ликторов оставил.
Настало время… Мы казним тирана!..
Сегодня Рим вновь обретёт свободу!..
КАСКА:
Я первым нанесу ему удар!
КАССИЙ:
Ну что же, ты явился раньше всех –
Лови же эту честь! А вы, вы все,
Запомнили задуманный сценарий?
Прошение… тревога… и кинжал!
Сегодня снова с нами наши боги,
А завтра и Свобода будет с нами!
КАСКА:
Не грех бы и Антония убрать…
КАССИЙ:
Всему свой срок! Дойдем и до него.
Но что с тобою, Брут? Ты усомнился?
Ты испугался? Что с тобой? Опомнись!
БРУТ:
Нет. Я ударю, как и все ударят.
Я твёрд, как прежде. Мы его убьём.
Но вы, вы все, прислушайтесь – никто
Шагов своей судьбы не слышит? Нет?
КАСКА:
И впрямь шаги…
КАССИЙ:
Да, впрямь шаги судьбы:
Судьбы отечества – идёт диктатор.
СМЕРТЬ АВРААМА
АВРААМ:
Я умираю. Где ты, Исаак?
ИСААК:
Я здесь.
АВРААМ:
Пожалуйста, подай воды –
Я слепну и уже не вижу кружки.
ИСААК:
И не увидишь, и не ощутишь
Прохладного её прикосновенья
К твоим жестоким, высохшим губам.
АВРААМ:
О чём ты говоришь? Я пить хочу!
ИСААК:
Ты хочешь жить – а всё же умираешь,
И прежде чем луна зажжется в небе,
Ты перестанешь Авраамом быть –
Так, старый, рваный кожаный мешок,
Наполненный истертыми костями
И загнивающим холодным мясом.
АВРААМ:
Как можешь ты такое говорить!
Я твой отец, не забывай об этом!
ИСААК:
Отец? Какой же, к дьяволу, отец,
Который тащит сына к алтарю
(Тогда еще единственного сына)
Сжимая нож дрожащею рукою
И сунув в рот мальчишке ком тряпья,
Чтобы не мог он ни кричать, ни плакать,
Чтоб не мешал тебе творить молитву
И слезы чтоб бесшумные текли.
Но разве мог я этими слезами
Залить уже пылающий огонь?
АВРААМ:
Ты знаешь ведь, что это божья воля.
ИСААК:
Да, божья воля… Ты был рад исполнить
Её, не усомнился ни на миг,
Как усомнился бы любой другой,
Что эта воля – демонские козни,
Что бог не может пожелать такого, –
Нет, ты спешил, боялся опоздать
И огорчить небесного владыку.
АВРААМ:
Молчи! Кощунствуешь ты, Исаак!
ИСААК:
А разве это было не кощунство –
Поверить, что и впрямь желает бог,
Бог справедливости, оплот невинных,
Ужасной смерти сына твоего,
Ещё не согрешившего ни разу
В ту пору, сына, данного тебе
Тремя крылатыми послами неба?
АВРААМ:
Бог дал, бог взял – не нам о том судить.
ИСААК:
Да ты был не судьёй, а палачом.
Ну да, ты просто выполнял приказ,
Не думая о смысле, не смущаясь
Невиданной жестокостью его.
АВРААМ:
Дай мне воды! Воды! Я задыхаюсь!
ИСААК:
Я тоже задыхался – грязный кляп
Заткнул мне рот, а тяжкий горький дым
Который поднимался к небесам,
Мне пробирался в горло через ноздри;
Трещали сухо жаркие поленья,
А ты – ты, отвернувшись, нож точил,
И скрип ножа о придорожный камень
Врезался в уши сыну твоему
И ледяной иглою проникал
Сквозь всё веревкой спутанное тело.
Нет, не проси воды! Умри от жажды –
Пришла пора отмщенья моего.
АВРААМ:
Дай мне воды, и я тебе скажу
Об этом всё, что никому ещё
Не открывал, грех моего ума,
Грех сердца моего! Дай мне воды!
ИСААК:
Нет, говори, я слушаю тебя.
АВРААМ:
Я знал, что бог не даст мне совершить
Такое дело: я точил свой нож
И вглядывался в синий небосвод,
И ожидал, что ангел прилетит
И скажет то, что ты потом услышал.
Глаза слезились, ангел не летел,
И я точил дрожащею руками
Свой нож, точил, точил как можно дольше,
Не на точило глядя – в небеса,
Откуда должен был явиться ангел.
ИСААК:
А если б он не прилетел – убил бы?
АВРААМ:
Да, Исаак, убил бы. Никогда
Я не посмел бы дерзостно перечить
Небесной воле. Но пойми, пойми,
Что я переживал, когда точил
Свой нож, глядел в пустынный небосвод
И ждал – минуту, восемь, десять двадцать…
ИСААК:
А он всё не летел, а нож скрипел,
Ты прижимал его что было силы,
Но не хотел признаться сам себе,
Что хочешь этот нож переломить –
Ещё бы! Как греховны эти мысли
Для верного господнего раба!
АВРААМ:
Молчи! Молчи! Ты губишь сам себя!
Эй! Сара, где ты? Сара, подойди!
(Входит Сарра)
САРРА:
Я здесь. Чего ты хочешь Авраам?
АВРААМ:
Воды.
ИСААК:
Не смей!
САРРА:
Возьми, попей из кружки.
Нащупал ручку? Пей же на здоровье.
АВРААМ:
Какое уж здоровье перед смертью.
ИСААК:
Мать, ты забыла, как он поступал
С тобою, ты забыла фараона,
Которому он продавал тебя,
И как он говорил Авимелеху:
«Нет, это не жена, а лишь сестра»?
Опомнись! Как ты можешь? Где твоё
Достоинство? И ты его целуешь?!
САРРА:
Да, я целую. Я его люблю,
Моя любовь, как старое вино,
Столетнее вино – и с каждым годом
Она все крепче.
ИСААК:
Хорошо… А я?
Ты знаешь, что я чувствовал тогда,
На алтаре, пока он нож точил?
САРРА:
Конечно, знаю. Только вы ушли,
Как я уже почуяла дурное
И стала ждать, а вы не возвращались,
И только на холме клубился дым,
И тут я вспомнила, что вы не взяли
Для жертвы ни теленка, ни овцы…
А в это время к вашему холму
По небу ангел пролетел – и сердце
В груди оборвалось: я поняла,
Что ищет бог невиданную жертву,
Что сын единственный уже убит,
А муж мне стал ужасен. А потом –
Я понимаю, что нехорошо
Так было думать в страшную минуту,
Но что поделать? Я подумала,
Что вновь Агарь вернётся и придётся
Мне мужа с ней по-прежнему делить…
И в это время дым взметнулся вверх,
Как будто пламя что-то пожирало –
А дальше я не помню ничего,
Пока вы не пришли.
ИСААК:
И ты прощаешь
Ему такое? Ты его прощаешь?!
САРРА:
Он умирает. Ты еще живой.
И я живая. И ему сейчас
Больней и тяжелей, чем нам с тобою.
Что? Ты спросил о чем-то, Авраам?
АВРААМ:
Прости меня. Прости меня за всё!
САРРА:
Конечно, я простила. Исаак!
Скажи отцу, что ты его прощаешь.
ИСААК:
Но, мать…
САРРА:
Не скажешь – я тебе не мать!
ИСААК:
Прощай, отец. И я тебя прощаю.
Ну что, довольна?
САРРА:
Тише говори –
Его тревожит даже громкий голос.
АВРААМ:
Прощайте, милые мои. Идите.
Я умираю и в последний раз
Хочу поговорить сегодня с Богом.
Ступайте все. Я буду умирать.
В КАЗАРМЕ
ГАЙ:
Чего-то грустен наш центурион –
Сидит, бормочет, даже не бранится…
МУЦИЙ:
Чего уж веселиться! Я и сам
Готов молиться, чтобы поскорее
Нам выбраться из чёртовой дыры,
Которую зовут Ерусалимом.
Да разве это жизнь? И пыль, и вонь,
Жара, и эти грязные евреи
С их тарабарским языком, и всё –
Да, занесло нас, Гай, куда не надо.
Ты помнишь, как мы бились? Галл на галла
Ложился под ударами меча,
Британцы удирали со всех ног –
А нынче сторожим жидов вонючих
И охраняем лобные места.
ГАЙ:
Так боги захотели – значит, надо.
МУЦИЙ:
Все боги позабыли этот край,
Лишь черти здешние еще остались.
Ей-богу, я бы в сотне стал последним,
Охотно отдал все мои награды,
Когда бы нас отсюда отпустили
Куда-нибудь, где настоящий бой,
Где можно настоящую добычу
Урвать, а не вонючие лохмотья
Казненных.
ГАЙ:
Жалко, что ушёл Варавва, –
Обычай хорошо, а польза лучше.
Ручаюсь, мы о нем ещё услышим,
Он отомстит за то, что прокуратор
Его гулять на волю отпустил.
МУЦИЙ:
Мне будет по душе его ловить –
Он хоть чего-то стоит как противник.
Постой, сюда идет центурион.
(Входит Лонгин)
ЛОНГИН:
Ну как, ребята, вроде всё спокойно?
ГАЙ:
Всё тихо. Только я вот говорю –
Варавва скоро нам себя покажет,
Как только снова шайку соберёт.
ЛОНГИН:
Да, верно, отпустили не того.
МУЦИЙ:
Конечно, не того – что мог нам сделать
Помешанный философ-самоучка?
Разрушил бы их храм – и слава богу,
Да и разрушить вряд ли бы сумел
С такою горсткою вонючих трусов!
ЛОНГИН:
Кто знает, может быть, уже недолго
Стоять осталось храму иудеев –
Его еще разрушит Иисус.
МУЦИЙ:
Ну, если и разрушит кто, так мы
Со скуки, а не тронутый покойник.
ЛОНГИН:
Я многое слыхал о нём. Ты помнишь,
Как солнце скрылось на три долгих часа,
Когда его распяли?
ГАЙ:
Это Митра
За что-нибудь прогневался на нас –
А может, не на нас, а на евреев,
Но очищаться все равно пришлось.
ЛОНГИН:
А солнце будто бы о нем скорбело.
МУЦИЙ:
О том, который «иудейский царь»?
Не может быть. Когда б по каждом мертвом
Задумало светило затмеваться,
То на земле была б сплошная ночь.
Какое солнцу дело до еврея?
Уж лучше бы жалело нас за то,
Что мы стоим и стережем их трупы
И слушаем их варварский язык,
Когда они с крестов ругают власти.
ЛОНГИН:
Он не ругал. Он крикнул только раз,
И то, по-моему, молился богу.
МУЦИЙ:
Ну за него отплакала та баба,
Которая вопила под крестом,
Покуда я её не оттащил,
Да паренек – тот, правда, плакал молча.
ЛОНГИН:
Я эту женщину пустил обратно –
Пусть плачет мать, от слёз бывает легче.
ГАЙ:
Да ты вообще себя так странно вел –
Зачем-то вылил половину фляги
Ему на губку…
МУЦИЙ:
Он-то не привык,
Как мы в походах к уксусной воде,
Так и скривился. Настоящий «царь» –
Ему и на кресте подай вина!
ЛОНГИН:
Он всё-таки спасибо мне сказал.
ГАЙ:
И платье дал со своего плеча?
А вот меня обманывают кости
Почти полгода мне не достается
Ни тряпочки казненных, ни гроша!
МУЦИЙ:
А ты зачем добил его копьем?
ЛОНГИН:
Он мучился… И юноша просил,
Чтобы ему полегче умереть.
ГАЙ:
Он мучился! Подумаешь, Загрей!
А где, скажи, мое второе ухо?
Его отсек какой-то негодяй
Из своры «иудейского царя».
ЛОНГИН:
Но Иисус же сам его унял.
ГАЙ:
Унять унял, а уха не вернешь.
МУЦИЙ:
Отращивай-ка волосы длиннее.
ГАЙ:
То волосы, а то – живое тело!
И после, главное, когда его,
Который был с мечом, хотели взять,
Он закричал: «Я знать его не знаю!»
И я не я, и лошадь не моя!
ЛОНГИН:
Да, этот от учителя отрекся.
А после, только прокричал петух,
Упал на землю и лежал полдня.
МУЦИЙ:
Чудной народ! Все поголовно трусы.
ЛОНГИН:
Тот шёл на смерть, не труся. Честно шёл.
МУЦИЙ:
Подумаешь, какой герой нашелся!
ЛОНГИН:
А он ведь мог бы и обороняться.
ГАЙ:
Клянусь последним ухом, это мог!
ЛОНГИН:
Он говорил, что умирал за нас.
И знаешь, я ему почти поверил,
Такие были у него глаза.
МУЦИЙ:
За нас?! Да это мы костьми ложимся
За них, за их спокойствие! Парфян
Кто от границ их прогонял? А галлов?
За нас? Нет я б его не добивал,
И дал помучиться еще мерзавцу!
ЛОНГИН:
Не надо, Муций. Ты его не видел
Когда он на меня смотрел с креста.
МУЦИЙ:
Я сторожил соседнего – и тот
Уж так глядел и так меня честил,
Что я его помучил, как умел!
Вот твари!
ЛОНГИН:
Муций, замолчи! Ведь ты
Ещё не знаешь, что случилось нынче!
ГАЙ:
А что могло случиться? Или нам
Позволили отсюда убираться,
И ты поэтому так добр, Лонгин?
ЛОНГИН:
Нет. Кстати, где тот негодяй, который
Нам выдал Иисуса поцелуем?
ГАЙ:
Иуда? Удавился на осине,
И я его свидетельствовал смерть.
ЛОНГИН:
И он, выходит, тоже что-то понял.
Вы знаете, когда его распяли,
Он так смотрел… Ведь он нас не винил
Ни в чём.
МУЦИЙ:
А в чем нас, собственно, винить?
Мы только исполнители приказа.
Да и какое он имеет право
Кого-нибудь еще винить – с креста?
ЛОНГИН:
Он нас жалел. Представь себе, жалел.
ГАЙ:
За что? У нас и впрямь собачья служба,
Но не ему жалеть легионеров.
Мы как-то обойдёмся без него.
ЛОНГИН:
А вот себя, похоже, не жалел –
Он чувствовал… да как бы вам сказать…
Он чувствовал, что должен умереть.
ГАЙ:
Ну что же – осознал свою вину,
И очень хорошо.
ЛОНГИН:
Он невиновен.
ГАЙ:
Ну, это уж не нам с тобой решать.
ЛОНГИН:
Я не могу уснуть с тех самых пор:
И лягу, и глаза закрою плотно –
А он стоит, стоит передо мной
И говорит: «Центурион, тебе
Простится грех твой, ибо сам не ведал
Ты, что творишь». Так ласково сказал…
МУЦИЙ:
Черт побери, и сны же у тебя!
ЛОНГИН:
Поверь мне, Муций, я не спал все ночи.
ГАЙ:
Да у тебя, похоже, лихорадка.
Со мной так было в первый год войны,
Когда я первого врага убил,
Он всё мне снился. А пустили кровь –
И полегчало. А потом забылось.
Сходи сегодня к лекарю, Лонгин.
ЛОНГИН:
Таких болезней лекаря не лечат.
А он – он исцелился без врачей.
МУЦИЙ:
Кто?
ЛОНГИН:
Иисус. Да, я же не сказал:
Сегодня гроб его нашли пустым,
И стража говорит, что он вознёсся.
А женщины там ангела видали.
МУЦИЙ:
Ну, стражникам теперь придется туго!
Наверно, дали выкупить его
Для похорон, да тут-то и попались.
ГАЙ:
А что за ангел был, центурион?
ЛОНГИН:
Он женщинам сказал, что Иисус
Воскрес из мертвых и вознёсся в небо,
К отцу, что он, выходит, божий сын.
А мне уже давно казалось – он
Не просто человек, а что-то больше.
МУЦИЙ:
Да просто нынче у евреев праздник,
Вот с пьяных глаз они и увидали
И ангела, и остальное – вот!
ЛОНГИН:
Я тоже видел ангела. Он белый.
ГАЙ:
Скорее это белая горячка.
Сходи к врачу, Лонгин, ты заболел.
ЛОНГИН:
Ты помнишь, Гай, чтоб я болел без раны?
Нет, в самом деле, он не человек.
Мне страшно – уж не бога ль мы распяли?
МУЦИЙ:
Да ты сошёл с ума! Какого бога?
ЛОНГИН:
Неведомого. Помнишь, тот алтарь?
ГАЙ:
Да, Муций, помолчи – быть может, правда,
Он бог – как Александр, Осирис, Август…
Теперь попробуй разберись в богах!
Им скоро станет тесно на Олимпе.
МУЦИЙ:
Бог – дал себя распять? Не верю, Гай!
ГАЙ:
Осирис тоже умер и воскрес.
ЛОНГИН:
Я видел ангела. Я виноват,
Но я прощён. И этот новый бог –
Он выше и Осириса, и Марса.
Я в это верю. Муций, не мешай.
Я ухожу искать учеников
Его оставшихся, и мне простится
Всё, что я сделал, все мои грехи,
И все грехи моих покойных предков,
И нам откроет рай свои врата.
Я ухожу. Кто спросит – «неизвестно
Куда». На поиски. На горний свет (уходит).
МУЦИЙ:
Да он действительно сошел с ума!
ГАЙ:
Наверное. Но вера – дело сердца.
ЧЕСТНЫЙ ЯГО
Резиденция турецкого генерала Мухаммад-паши.
ПАША:
Я жду уже которую неделю –
И не могу дождаться. Мне доносят:
На Кипре смута, возмущенье, бунт,
Венецианцы глотки рвут друг другу,
И что ни день – то новый поединок…
И всё же неприступна Никозия.
Покуда эта чёрная собака,
Проклятый мавр, у них за коменданта,
То даже если Кипр огнём сгорит –
Ему не быть турецким. Генерал
Отелло стоит всех венецианцев –
В любых чинах и с самой белой кожей
А мой лазутчик всё ещё молчит,
Ни слуху от него, ни духу. Скверно,
Коль он попался; вдвое, втрое хуже,
Коль он заговорил у них под пыткой:
Проклятый мурин дожа убедит
Немедленно послать людей к султану,
И иль начнётся гиблая война,
Или я сам расстанусь с головою,
За то, что негодяй проговорился…
Но что такое? Яго! Наконец-то!
ЯГО:
Да, это я. Привёз приветы с Кипра.
ПАША:
В каком ты виде, драгоценный Яго!
Ей-богу, я едва тебя узнал:
Весь синий, в шрамах, без руки, хромой…
ЯГО:
Меня едва там не колесовали.
ПАША:
Отелло разгадал, откуда ты?
ЯГО:
Нет.
ПАША:
Что ж тогда?
ЯГО:
Отелло больше нет.
ПАША:
Как – нет? Как – нет? Да говори скорее!
ЯГО:
Он мёртв – и сам он, и его жена,
И этот жирный идиот Родриго.
ПАША:
Какой ещё Родриго?
ЯГО:
Я писал –
Который деньгами снабжал меня,
Покуда Порта не прислала платы.
А впрочем, было поздно – все динары
Ушли на подкуп стражи. Я бежал
От Грациано – он теперь на Кипре
Всем заправляет: глуп, как три осла,
Упрям и похотлив. Галерам вашим
Очищена дорога – Никозия
Бессильна даже Яго удержать,
Чтоб мстить за генерала.
ПАША:
Так Отелло
Пал от твоей руки? Тебе её
За это отрубили, бедный Яго?
У нас ты сразу был бы на колу.
ЯГО:
Он сам себя зарезал. Я же знал,
Что даже самый опытный убийца
Не совладает с чёрным генералом.
На белом свете лишь один мужчина
Мог поразить Отелло – сам Отелло.
Я нашептал ему: «Твоя жена
Влюбилась в молодого лейтенанта».
Он не поверил – я достал улики,
Я сети сплёл, капканы и силки
Расставил генералу с Дездемоной.
И он убил её. Когда ему
Сказали, что жена была невинна,
Он полоснул себя мечом по горлу.
Я выполнил задание, не так ли?
ПАША:
Ты нам на блюде преподносишь Кипр!
Ты много претерпел, но я сумею
Тебя вознаградить за эту службу –
За каждый шрам я дам по сто динаров,
За каплю крови – по дирхему; руку
Отлить тебе из золота велю!
ЯГО:
Не все потери возместишь деньгами.
ПАША:
Да, ты там, у Отелло, был унижен,
Был прапорщиком – я похлопочу,
Ты будешь юзбаши! Нет, минбаши!
ЯГО:
Я о другой потере говорю.
Я погубил наветом Дездемону,
Но, я тебе признаюсь, Мухаммад,
Губил, совсем не думая о службе
И долге – нет, из ревности губил,
С обиды, что она седого негра
Предпочитала мне. Теперь… мне… стыдно.
ПАША:
Ты слишком щепетилен, милый Яго.
Какая разница, о чём ты думал?
Отелло мёртв – ну и хвала Аллаху,
А о его жене забудь. Да ты
Женат ведь, кажется?
ЯГО:
Моя жена
Узнала как-то то, чего не надо,
И разболтала кое-что, и мне
Пришлось её убить. Но успокойся,
Паша: она не знала наших планов
И говорила только обо мне.
ПАША:
А ты её – любил?
ЯГО:
Я к ней привык.
Она была жирна, глупа, болтлива –
И всё же для меня была семьёй.
Кто знает, может быть, потом и дети
У нас пошли… Любил я Дездемону…
Но это всё значенья не имеет –
Во всяком случае, для нашей службы.
ПАША:
Ты прав. Послушай, Яго, ты умён
Не веришь ни в шайтана, ни в Христа –
Прими же мусульманство! Я тебе
Найду трёх жён, прекраснейших в Измире,
Наложниц и рабынь – и ты забудешь
О прошлом. И тебе родят детей
Все эти женщины… А тех – забудь!
ЯГО:
И рад бы – не смогу. Дай мне, паша,
Клочок земли, да дом, да виноградник;
Возьми мой меч, возьми мои доспехи,
Оставь себе динары и дирхемы,
Обещанные мне. Я не хочу
Служить, как прежде.
ПАША:
Ты сошёл с ума!
Перед тобою все пути открыты!
Ты станешь капуданом, адмиралом!
Тебя представят самому султану –
Я этого добьюсь через везира!
ЯГО:
Не нужно. Всё. С меня довольно крови.
Я ухожу в свой тихий виноградник
И буду там беседовать с тенями
Тех двух. Я об одном тебя прошу:
Когда на Кипр нагрянут янычары,
Пусть не тревожат трёх могил: Отелло,
Его супруги и моей жены.
Теперь прощай. И доложи везиру,
Что Яго честно выполнил свой долг
И ради долга стал таким мерзавцем,
Каких земля рождает раз в сто лет.
Прощай, паша. Я без руки – не воин,
Без сердца – не жених, и не политик.
Лишь совесть всё ещё живёт во мне,
Но тут ты не поможешь.
ПАША:
Погоди!
Ушёл… Ну что же, пусть себе уходит.
Какой он странный, этот честный Яго!
БОГАТЫЙ ГОСТЬ
БУСЛАЕВ:
Садко, здорово!
САДКО:
Ты, Василий? Здравствуй!
БУСЛАЕВ:
Ты жив и цел? Поди же, старый чёрт!
А мне наврали, будто выпал жребий
Тебе во время бури принимать
Грехи чужие и бросаться в море…
Так ты, выходит, вовсе не на дне?
САДКО:
Я был там. Я позавчера вернулся.
БУСЛАЕВ:
Как был? Где был? На море иль на дне?
САДКО:
На дне, у самого царя морского.
Когда мне выпал несчастливый жребий,
Я думал, будто спутники мои
Из зависти подделали удачу –
Ведь знаешь ты, лишь я разбогател,
Всех переспорив с золотою рыбкой,
Те стали зубы на меня точить.
Когда же я их переторговал,
Они и пуще разозлились; всё же,
Когда я переторговал Владимир,
Гордиться мною стали новгородцы:
Один, мол, наш богаче всех чужих!
И сам посадник в гости проходил,
И князь дивился на мои палаты,
Украшенные месяцем и солнцем.
Но стоило Москве меня осилить –
Все снова отвернулись от меня.
БУСЛАЕВ:
Такой у нас народ! Сперва гордятся:
Мол, наш Буслаев – первый богатырь,
А после рады и из дома выжить…
САДКО:
Я жребия на корабле послушал
И прыгнул в море. Думал, захлебнусь –
Ан нет, дышу в воде не хуже рыбы,
И всё своих товарищей ругаю,
Хотя ругаться рыбы не умеют.
БУСЛАЕВ:
Ты расскажи, брат, а потом поспорим –
Бранишься ты похлеще или я!
САДКО:
Без спора уступаю. Я тону
И вижу вдруг хрустальные палаты –
Куда до них моим или княжим!
Всё золото, да серебро, да жемчуг,
Да всякие морские водяные.
Две рыбины меня под локти взяли
И повели к царю. Я упирался,
Но где мне было нечисть одолеть!
БУСЛАЕВ:
Эх, не было меня с тобой тогда!
САДКО:
И ты б не справился.
БУСЛАЕВ:
Бьюсь об заклад!
САДКО:
Не стоит. Привели меня к царю –
Страшон, дремуч и в золотом венце,
Покрыт весь золотою чешуёю.
Увидел гусли у меня в руках,
Велел: «Играй!» Ну я и заиграл.
БУСЛАЕВ:
И правильно! Чего тебе ломаться,
Когда играешь лучше всех, Садко?
САДКО:
И заиграл… Вокруг роятся рыбы
И водяные в шапках из бобра,
И спруты шевелят осьмью ногами –
А я играю… Море взволновалось,
Весь водяной народ ползёт послушать,
Дворяне наседают на бояр,
Купцы теснят дворян, а сзади давит
Простой народ в сто тысяч плавников –
А я играю… Царь морской на хвост
Вскочил и заплясал, как вихорь яркий:
То вьётся, то нырнёт вниз головой,
Бьёт плавниками, из толпы хватает
Подводных девок в мокрых сарафанах,
То кружится с одною, то с другой –
А я играю…
БУСЛАЕВ:
Ах же ты, собака!
Так вот с чего на море началась
Такая буря!
САДКО:
Наверху – не буря,
А там, где я стоял, – кромешный ад!
Вовсю гуляют пёстрые хвосты,
Вовсю шуршат чешуи о чешуи –
Вода вскипела! Я же не могу
Остановиться: вижу, никогда
Так на земле не смог бы я сыграть!
Не я играл – как будто вся земля
Во мне играла назло водяным!
Уже достигла буря верхних волн,
И корабли захлёстывают гребни,
Ломают лодки, пробивают днища,
Идут ко дну товары, доски, люди,
А их швыряет снова вверх вода –
Так крутится поток! А я играю,
Я знаю: лучше всех тогда играл я!..
БУСЛАЕВ:
Да, верю, брат Садко! Эх, жаль меня
Там не было – сплясал бы я с русалкой!
САДКО:
Ты погоди, дойдет и до русалок…
БУСЛАЕВ:
Ого! Давай рассказывай, шишига!
САДКО:
И вдруг я вижу: за моим плечом
Стоит седой старик в крестчатых ризах,
С коротенькою серою бородкой,
И, главное, глаза-то у него,
Как здесь, на суше! Там, на дне морском,
Глаза у всех, как бусы: не мигают
И круглые, как рубленная гривна.
Он говорит: «Я Миколай Угодник.
Кончай, Садко, всю эту свистопляску –
Вон сколько кораблей вы потопили!»
А я в ответ: «И рад бы, да невмочь!
Когда ещё сыграю так, помилуй!»
«Кончай!» – сказал старик, нахмуря брови,
А у него от пляски водяных
Ни складочки на ризах не помялось;
И понял я: и впрямь пора кончать.
Рванул я струны, выломал колки –
И горло перервать, наверно, легче
Себе! Повисли золотые струны,
И сразу всё вокруг угомонилось,
И старика тотчас же след простыл.
БУСЛАЕВ:
А он, поди, и вправду был святой!
САДКО:
Да… Миколай Угодник. Царь морской
Хохочет, дочерей ко мне ведёт:
«Бери любую! – говорит, – потешил
Ты старика! Будь зятем мне, Садко».
БУСЛАЕВ:
И что же ты? Скорей давай о девках!
САДКО:
У них не ноги – склизкие хвосты,
Глаза навыкате всегда раскрыты,
А вместо рук – чёрт знает что. И тут…
И тут я, Вася, вспомнил про жену,
Про всех оставленных здесь мною женщин,
Про Новгород, про родину… про землю,
Где можно так устойчиво стоять,
А не качаться вроде снулой рыбы.
Я бросился царю морскому в ноги…
БУСЛАЕВ:
Так ты же говорил, что он без ног!
САДКО:
Ну в хвост, неважно. «Батюшка ты царь! –
Кричу ему, – пусти меня обратно!
Хочу на землю, в Новгород хочу!»
БУСЛАЕВ:
Чего ты тут не видел? Тут меня
Всем Новгородом попытались бить –
Нечестно! Ну да я им показал!
И даже старец Троицкий не смог
Меня колоколами задавить –
Пришлось ему обратно воротиться…
Нет, Новгород мне больше не по нраву.
Ну ладно, дальше, дальше говори!
САДКО:
Царь глянул на меня безвеким глазом
И усмехнулся: «Что ж, богатый гость!
Ступай обратно! За игру спасибо».
И тут же подняла меня волна
И понесла на Ладогу и Волхов –
И в Новгороде на берег швырнула.
Я встал, услышал колокольный звон,
Угоднику Миколе помолился,
Пошел к жене…
БУСЛАЕВ:
К жене? Ну, дальше ясно!
САДКО:
Она, пока я веселил царя,
В ладье пошла искать меня по морю –
И утонула от моей же бури…
БУСЛАЕВ:
Ах, чёрт его дери! Вот не везёт!
САДКО:
Я огляделся – да зачем же я
Сюда хотел? И небо не синее,
Чем море, и леса не зеленей
Подводных трав, и даже солнце – то же!
А воздух? Как он скучен, этот воздух,
В сравнении с водой! А мой чертог,
Украшенный луной, зарей и солнцем,
Ничто перед палатами царя!
БУСЛАЕВ:
Завистлив ты, купецкая душа!
САДКО:
Я не о том. Я ждал совсем другого,
Я там совсем другое представлял,
Когда во мне играла вся земля;
А здесь – не то… Но это полбеды.
Я снова натянул тугие струны,
На новые колки их намотал
И стал играть – как скверно! Ты послушай!
(Играет)
БУСЛАЕВ:
По-моему, так очень хорошо!
САДКО:
Не то, брат. Никогда мне не сыграть,
Как там играл! Теперь мне всё постыло –
Я не могу подводный вспомнить лад!
Хоть в омут головой – опять на дно…
БУСЛАЕВ:
Послушай, брат Садко, ты чушь городишь.
Да, Новгород, конечно, не таков,
Как о себе трубит во все концы,
Но не на нём же свет сошелся клином?
Мне тоже здесь постыло, словно в клетке,
Но широка земля – давай поедем
По свету! Двадцать восемь удальцов
Я подобрал, и сам двадцать девятый,
Тридцатым будешь ты! Пойдём на запад,
До английских земель и до варяжских,
До римских, греческих и иудейских,
Дойдем до самого Ерусалима…
Неужто в белом свете не найдется
Местечка лучше, чем на дне морском?
САДКО:
Не знаю, Вася.
БУСЛАЕВ:
Ещё как найдется!
А там мы сможем удаль показать –
Здесь нам не развернуться, да и жалко
Крушить свой город; сокрушим Царьград!
Татар, литвинов, немцев, басурман!
А ты играть нам будешь.
САДКО:
Разве это
Игра, Василий?
БУСЛАЕВ:
Нам сойдет, Садко,
Мы не цари морские. Что же, едем?
САДКО:
Ну хорошо. Я лишь оставлю денег
На церковь для Угодника Миколы,
И пусть её поставят, знаешь где?
БУСЛАЕВ:
Где?
САДКО:
Над могилою моей жены,
Которая меня искала в море.
Потом пойдём. Ладью я сам куплю.
А если вдруг она на море станет,
То значит, снова просит царь морской
Меня к себе. И вы тогда не спорьте.
БУСЛАЕВ:
Эх, суеверный ты! А я не верю
Ни в сон, ни в чох, ни в вороновый грай.
Да ладно уж! Возьму тебя за гусли.
Пойду распоряжусь.
(Уходит. Садко пробует струны.)
САДКО:
Не то! Не то!!