ЕЛЕНА

​

В последний раз я родилась в городе Тире. Мать никогда не говорила мне об отце – только однажды обмолвилась, что его звали Симоном. Тогда я не придала этому значения – тир большой город, и девочек, не знающих даже имени своего отца, так много. Мать служила при храме Астарты, и верховная жрица очень благоволила к ней. Когда мне сравнялось тринадцать лет, вошла в храм и я. Поклонники Астарты спали со мною, но я, как и все мои подруги, презирала их, считая, что во мне заключена божественна сила Астарты, – потом я узнала, что это была иная божественная сила. И всё же я всё более сомневалась – многие подруги прямо признавались мне, что пришли в храм не по велению духе, а лишь по велению плоти. Презирая мужчин, они желали их и принимали от них подарки, хотя это строго запрещалось верховной жрицей, – и всё же Астарта не изгоняла их из храма.

А среди тирских евреев, да и некоторых эллинов, всё ширился слух о новом боге, мессии, искупителе наших грехов. Эти люди считали нас величайшими грешницами; мы не слушали их и смеялись, но всё же какой-то страх поселился в моей душе: я хотела верить, что кто-то искупил мои грехи. И когда через два года после начала моего служения Астарте пронёсся слух, что в город пришёл из Самарии мужчина в сопровождении тридцати учеников, я захотела увидеть его.

Тайно выбравшись из храма, я прошла к дому, где он остановился, и сказала человеку у дверей, чтобы он передал обо мне мессии. Тот, показалось мне, был нем: знаками он подозвал другого и велел мне повторить всё ему. Этот второй покосился на меня подозрительно, но всё же зашёл в дом и вернулся вместе с мессией, которого (я слышала) звали Досифей. Он был ещё совсем молод – не более чем на десять лет старше меня, – и прекрасен: высокий, стройный, кудрявый, со смуглым лицом и ясными серыми глазами. И хотя до того дня я два года служила Астарте и знала множество мужчин, лишь при виде Досифея у меня забилось сердце и я поняла: вот кто достоин меня, вот кто превосходит меня и всех жриц Астарты, а может быть, и саму Астарту – таким неземным светом сияли его глаза. Я опустилась перед ним на колени, но он поднял меня и воскликнул:

– О белокурая Селена, будь благословен твой приход!

– Меня зовут Еленой, – робко ответила я, но он возразил:

– Нет, ты луноликая Селена, месяц, спустившийся на землю к своим тридцати сынам! Дни! – обратился он к своим ученикам, обступившим нас. – Каждый из вас смеет говорить лишь раз в месяц, но ныне Мать ваша снизошла к вам и отверзла уста ваши – преклонитесь же перед нею!

И эти люди, юноши, зрелые мужи и почти старцы, приблизились ко мне, целуя мой пеплум и восхваляя меня. И это была не та лесть и не то грубое преклонение, которые я принимала от мужчин в храме, – нет, это было выше и чище.

Но вот мессия притронулся к моему плечу и ввёл меня и дом. Я села рядом с ним.

– Я слышала, что мессия низкоросл, хил и мрачен, ты же ясен и величав.

Он рассмеялся:

– Ты слышала о галилеянине Иисусе, которого распяли в Иерусалиме – он выдавал себя за мессию, но подлинный мессия – пред тобою. Я не искупитель, но освободитель – и я удостоился чести освободить тебя, Селена. Ты видела тридцать моих избранных учеников, но за ними идут многие и многие, и как луна – то есть ты – царствует над звёздами, так и ты будешь царствовать над миром. Я послан был извести тебя из блудилища для этой доли.

Слове его были темны, и я не могла вникнуть в их смысл, глядя лишь на прекрасное лицо Досифее; когда же он умолк, я сбросила плащ и прильнула к его сильному золотистому телу. Так впервые познала я блаженство.

Прошло немного времени, а может быть, и много – я была неразлучна с Досифеем, и что мне было до того, что он, хотя и звал меня Селеной и приказывал своим ученикам поклоняться мне, сам, как я вскоре поняла, был обычным человеком, который любил меня и делал счастливой.

Но шли дни, справлялись торжества полнолуний, и мой возлюбленный становился всё холоднее ко мне; вскоре я поняла, что уже не желанна ему, а нужна лишь для проповедей его учения. И когда в Тир пришёл новый мессия, уже не удивилась. Его звали Симоном, и это что-то напомнило мне, а все называли его Симон-волхв. Невысокий, коренастый, с окладистою чёрной бородою и мудрым взором, он всенародно творил чудеса, извергая пламя и вино, а его огромный чёрный пёс бросился на Досифея, когда тот назвал себя мессией, и едва не растерзал. Когда же взгляд волхва упал на меня, я почувствовала в нём гордость, мудрость и нежность, и ни капли той страсти, которой воспламенялись все мужчины при виде моего лица и тела.

Ночью, когда я спала одна (Досифей, ставший раздражительным и резким в последние дни, вновь отверг меня), я пробудилась от громких голосов за стеною. Это спорили Досифей и Симон.

– Мальчишка, – громыхал волхв, – ты называешь себя мессией, но разве не очевидно, что все твои последователи уходят постепенно ко мне или же к христианам? Скоро тебе нечем будет жить. Я мог бы своей божественной силой умертвить тебя, но София, Вышняя Первомысль, Праматерь Мира, мать ангелов, архангелов и сил, дочь моя, ввергнутая сынами своими в бесчестие дольней жизни, в телесную оболочку и готовая ныне воссоединиться со своим отцом – та, которую ты называешь языческим именем Селены, благоволит к тебе, и ты будешь жить, если всенародно покаешься.

– Старик, я не боюсь тебя, – ответил Досифей, но голос его дрожал. – Я знаю, что ты сам хотел последовать за Галилеянином и купить сан апостола.

– Молчи! Когда я был повержен рыбарем Петром, отвергшим моё золото, лёжа во прахе, я имел откровение – я понял, что не Иисус, но я – Бог! И ныне, освобождая Софию, дочь мою, я освобождаю душу мира, и горе плоти его, когда он посмеет противиться мне!

– Бог так бог, – отвечал Досифей с усмешкой, – ты прав, мне скоро будет нечем жить, и никакие ангелы не помогут мне. Дай же то золото, что ты предлагал Петру, и я покаюсь завтра же всенародно и отдам тебе Селену.

– Софию! – прогремел Симон, но вслед за тем я услышала звон монет и поняла, что продана, как рабыня.

Наутро на площади Досифей склонился перед Симоном, назвал его Богом и умолял о милости; но на губах его вилась усмешка, и руки ощупывали мошну под плащом.

– Предоставим суд Софии, – рек Симон, и все взоры устремились ко мне. О, как желала я отомстить неверному Досифею, продавшему меня накануне! Но я вспомнила наши с ним первые ночи и сказала:

– Прости его, отец.

Досифей успел исчезнуть прежде, чем толпа набросилась на лжемессию, и больше я никогда не встречала этого прекраснейшего из смертных. Но Симон промолвил мне:

– Не горюй о красоте этого юноши – он жалок пред тобою. Я не скажу тебе о том, что знала ты в извечном начале своего бытия, – лишь позднее это откроется тебе. Но уже в бренном человеческом теле, не земле, много веков назад, ты была воплощена в Елену Спартанскую, и тридцать три витязя Эллады, каждый из которых рядом с Досифеем подобен золоту рядом со свинцом, искали твоей благосклонности, но ты отвергла их и отдала женихам лишь свой призрак – тот, что погубил Трою; и позднее ты воплощалась во столь же прекрасные образы, подобные Клеопатре Египетской, возлюбленной Цесаря и Антония; но как все они, так и Досифей были недостойны тебя: то, чем обладали они – призрак, бренная оболочка, душа же твоя была чужда им и жаждала сретенья со мною, отцом твоим – к чему и вели тебя все эти облики. Близок час освобождения от плоти, София, и тогда все души людские, сбросив личины, предстанут в своём бесплотном, неизмеримо прекраснейшем облике, и мятежные сыны твои – ангелы, и архангелы, и силы преклонятся пред тобою, как преклонился с повинной головой лживый Досифей!

Трудно мне было уразуметь его речи, но священное пламя, полыхавшее из-под тяжёлых век волхва, было убедительнее всех слов№ и я вспомнила забытые слова: «Отец твой – Симон», и пала перед ним на колени. И он не поднял меня, как сладострастный Досифей, а лишь возложил десницу мне на голову.

И с тех пор я странствовала с ним, видела, как обращает он морскую воду и горючее масло, вспыхивающее от его взора, и как по его велению отлетевшие души возвращаются в бездыханные тела, и много иных чудес явил он, о которых ныне почти никто уже не помнит. Многие преклонялись перед нами, а многие угрожали, но Симон не страшился их, и лишь иногда его чёрный пёс бросался на обидчиков и рвал им горла, неуязвимый для рук и железа. Я же не обращала на этих людей внимания, увлечённая другим: все места, где пролегал наш путь, казались мне знакомыми – и Афины, и Александрия, и Сицилия, – и Симон напоминал мне о том, как я была Аспасией, и Клеопатрой, и многими другими. Но целью наших странствий был Рим, и несколько лет спустя мы достигли его стен. И здесь многие поклонились моему божественному отцу, и сам император, грозный Нерон, тайно вызвал нас к себе и внимал с ужасом и восхищением.

Но в ту пору ученик Иисуса Галилеянина, умершего некогда в Иерусалиме, рыбак Пётр прибыл в Рим, проповедуя о Христе. И лишь когда мы встретились с ним, мне показалось, что Симон устрашён; я не могла этому поверить. Но когда велением Петра чёрный пёс наш лёг у его ног и испустил дух, и я дрогнула, и рыжебородый Пётр ужаснул меня. Тогда Симон совершил новое великое чудо: он дал отсечь себе голову, а через три дня вернулся из небытия и предстал перед Нероном живым и невредимым.

– Он бессмертен, отец мой бессмертен! – воскликнула я, и никто уже не слушал Петра, утверждавшего, что Симон подложил вместо себя на плаху овна.

Иное взволновало меня: проходя мимо Петра, я услышала, как его спутник, юный Марк, заметил:

– Симон, взгляни – как эта Елена похожа на тебя! Это твои золотые волосы, и мягкие черты, и голубовато-зелёные глаза.

Пётр оборвал его, но я была смущена.

– Правда ли, – спросила я Симона, – что Петра зовут так же, как тебя?

Он устало вздохнул:

– Да, э

То правда. Порою мне кажется, что он – второй я, второе моё воплощение в человеческом обличьи. Но, – и голос его вновь грянул грозовым раскатом, – скоро придёт час моего вознесения, и тогда рыбарь будет посрамлён!

Он приказал воздвигнуть на Марсовом поле высочайшую деревянную башню, с которой должен был воспарить. В день вознесения голос его был по-прежнему твёрд и лицо пылало мощью, но его застилала бледность, и карие глаза блуждали.

– София, – сказал он, – ты воспаришь за мною вслед, когда я призову тебя.

И с этими словами он поднялся на башню. Толпы римлян, и кесарь, и Пётр следили за его фигурой, казавшейся крохотной на вершине. Он шагнул – в небо, и рванулся ввысь, но лишь на миг. Пётр отрывисто воскликнул какое-то слово, и Симон камнем рухнул вниз. Несколько мгновений он держался, цепляясь за воздух, но наконец тело его тяжело ударилось о камни. Я первая подбежала к нему, но смотреть не могла. А Пётр гордо стоял, как изваяние, и лишь рука его двигалась, начертая в воздухе крест. Я поразилась – во мне не было ни страха, ни ненависти к этому человеку, но что-то, напротив, влекло меня к нему. Я приблизилась, но он оттолкнул меня, словно повелитель Города, и толпа ринулась ко мне, топча разбитое тело Симона. Я потеряла сознание.

Когда я очнулась и отлежалась у какой-то доброй старушки, язычницы, говорившей: «Все-то они гибнут, оттого что хотят лишь одного бога – и их боги не желают потесниться, чтобы дать место на своём Олимпе другим», – обо мне все забыли. Апостол Пётр и тому времени, когда я покинула Рим, уже был распят вниз головою по приказу императора. И я вернулась в Тир. Не знаю, кто был моим отцом – волхв или апостол, – но мне всё время кажется, что они едины, и я верю, что хотя мне, быть может, придётся сменить ещё много оболочек, дух – или души? – отца призовут меня к себе!