КАМЕННЫЙ ГОСТЬ, ОКАМЕНЕВШИЙ ХОЗЯИН

 

Баратория, во владениях его светлости герцога NN,

Г-ну Санчо Панче из Ла-Манчи, оруженосцу

 

Мой дорогой Санчо!

Пользуюсь оказией передать тебе это письмо, пока ты со своим хозяином находишься при дворе герцога. Кажется, уже лет пять, как нам не удавалось встретиться – пути твоего Дон-Кихота не пересекались (по воле Провидения) с дорогами моего Дон-Хуана, а стало быть, и Санчо с Лепорелло не случалось оказаться в одном месте. Надо сказать, что я сильно скучал по тебе, особенно последние три года – почему именно три, я расскажу ниже. Мне не давало покоя, что мы с тобою расстались как-то не по-хорошему – ты гордился своим хозяином, я – своим, а оба мы понимали, что встреча их скорее всего закончится плачевно (в данном случае не по вине дон-Хуана Тенорио, так как он, следует признаться, никогда не принимал твоего всерьёз, хотя и охотно признавал столь же прекрасным романтиком в своём духе, сколь и себя самого, дон-Хуана, в своём. «Чем была бы Испания без нас двоих?» – спросил он, помнится, несколько лет назад; увы, ныне он не способен на такие слова!)

Ты думаешь – потому, что он вообще теперь неспособен разговаривать с обитателями этого мира, после того как провалился сквозь землю под каменной рукою Командора, как это показывали на театре в Севилье не далее как две недели назад? Ещё одно «увы» вынужден я присовокупить к своим сетованьям: нет, не поэтому. Дон Хуан не покинул ещё эту юдоль скорбей и не горит в геенне; но я не могу сказать и того, что дон Хуан жив.

Как наяву вижу, как ты морщишь лоб, хмуришь брови и ворчишь: «Снова этот севильский вертопрах говорит ещё более непонятно, чем мой хозяин!» Я всё объясню. И прежде всего то, что я уже давно не являюсь севильским вертопрахом – я дорого дал бы за то, чтобы вернуть это своё прошлое, я дорого дал бы даже и за твоё, Санчо, настоящее; но с романтикой, благородством, весёлостью и всем остальным мне пришлось распрощаться. Не по своей воле, видит Господь! Но это так.

Похоже, что письмо моё окажется длиннее, чем я думал: так всегда получается – кажется, что всё можно сказать в двух словах, а остальное и без того понятно, а потом видишь, что понятно только тебе самому. (Похоже, Санчо, что я становлюсь философом.) И всё же именно поэтому я хочу ещё в начале послания сообщить тебе самое главное: немедленно предупреди своего гостеприимца, его светлость герцога NN, что на него поступил уже второй донос в Святейшую Инквизицию – он обвиняется в том, что якобы в его жилах имеется прапрадедовская капля мавританской крови, а также и в том, что собирается совершить (страшно сказать!) государственный переворот и низвергнуть благословенного нашего Монарха Дона Филиппа. Это ложь и навет, но попроси герцога приготовиться к опровержению таких измышлений.

Кто же измыслил их? Дон Хуан. Как, дон Хуан Тенорио? Не совсем – дон Хуан маркиз де Маранья, а это уже другой человек, хотя и остаётся до сей поры моим хозяином.

Не рви письмо в раздражении на эти загадки – получится, что ты зря заплатил грамотею, который читает его тебе. Я собираюсь без дальнейших околичностей поведать тебе историю куда страшнее той, что представляется на севильских подмостках.

Итак. Начало её почти совпадает с пьесой – благородный дон Хуан Тенорио, с коего только что снято отлучение от Церкви, вместе со своим верным пажом Лепорелло (я уже седею, Санчо, но всё ещё слыву пажом! Тебе легче – ты по крайней мере оруженосец и, говорят, без пяти минут губернатор… Впрочем, тогда я не печалился об этом) – дон Хуан Тенорио встречает прекрасную женщину, женщину, не походящую ни на одну из его бывших возлюбленных – то есть действительно нечто исключительное. Он посылает Лепорелло узнать, кто она; тот возвращается с сообщением, что это не кто иная как донна Анна, супруга королевского командора дона Гонзаго де Ульоа, человека исключительно честного, честолюбивого, властного, алчного и – как всегда бывает при сочетании алчности с честностью – невероятно скучного и пресного. Конечно, решили мы с хозяином, он недостоин столь прекрасной женщины; конечно, она достойна большего и лучшего, а именно – любви дона Хуана Тенорио. Хозяину в монашеской рясе удалось встретиться с нею и объясниться; эта праведная до глупости дама не нашла ничего лучшего, чем возразить: «Я замужем». Дон Хуан только присвистнул, а я начал точить его шпагу. Тебе известно, наверное, чем кончилось это для командора; дон Хуан не угодил в темницу только в силу заступничества своих знакомых (точнее, знакомиц) из самых высоких сфер – я не могу позволить себе привести здесь их имена, Санчо, да они тебе ничего и не скажут.

Прекрасная вдова носит траур, а Лепорелло – записки дона Хуана; дело идёт на лад, и мой хозяин уже с головою погружается в эту очередную любовь – ты ведь знаешь, он всегда любил совершенно искренне и горячо, только не подолгу. Наконец, с донной Анной удаётся договориться; мой хозяин совершает очередное чудо обаяния, и безутешная вдова даёт согласие отужинать с ним вдвоём; Лепорелло же отлично знает, чем кончаются такие ужины, и готовится к этому, так сказать, празднику столь же увлечённо, сколь и его хозяин – дон хуан покупает новые брабантские брыжи, а Лепорелло – лучших цесарок, каких только можно достать в Севилье, лучшее вино и т.д.

Накануне условленного дня, в сумерках, оба возвращаются домой через кладбище – дон Хуан насвистывает, а Лепорелло тащит великолепную бархатную скатерть, ради которой хозяин залез в долги ещё глубже, и тоже насвистывает – из уважения к покойным, молитву. Вероятно, на кладбище нельзя свистать даже реквием – и Провидение не замедлило с наказанием обоим нечестивцам. Мы оказались внезапно у самой могилы дона Гонзаго, перед его каменной статуей в натуральную величину, в латах, командорском шарфе, с крестом Калатравы на груди и мечом у бедра. И тут дон Хуан внезапно спрашивает меня:

– Лепорелло, какая странная встреча, не правда ли? Во мне просыпается совесть, а это чревато дурными последствиями.

Я стал успокаивать его, но мой сеньор оборвал:

– Пожалуй, мы просто обязаны пригласить дона Гонзаго отужинать завтра с нами.

Я засмеялся, а дон хуан подтолкнул меня в спину и приказал:

– Так позови же его! Боюсь, со мною он не пожелает разговаривать.

И вот тут-то я и испугался – да, Санчо, честно признаюсь тебе в этом, ибо будущее показало, что страх мой был не напрасен. Но дон Хуан уже взял из моих рук свёрнутую скатерть и повторил приказ. Я, трепеща, поклонился статуе и пробормотал приглашение. И, опять же как и показали на театре (вероятно, драматург прятался за каким-то соседним надгробием), статуя кивнула мне каменной головою – почему-то меня особенно напугало, что каменные перья на шлеме не шелохнулись, хотя это совершенно естественно. Дон Хуан при виде этой сцены слегка побледнел, но немедленно оправился от постыдной (для рыцаря, а не для пажа) робости и заключил:

– Ну что ж, Лепорелло, купи завтра утром ещё пару каплунов и всего, что к ним положено. Вина не надо –сей праведный муж и при жизни капли в рот не брал. Может, и каплуны-то нужны каменные?

И мы отправились домой, а мне всю ночь снились кошмары – почти такие же, как на сцене.

Извини, что я всё время ссылаюсь на это проклятое представление – оно задело меня за живое, хотя сам дон Хуан не придал ему ни малейшего значения и только заметил: «Какой негодяй был этот Тенорио! И ведь его могут спутать со мною, маркизом де Маранья!» Но дальше я опишу не театральные штучки, а ужасную правду. Слушай же и трепещи, Санчо!

Ровно в восемь вечера на следующий день всё было готово для приёма гостьи; дон Хуан сам сопроводил её к себе домой, прикрыв лицо шляпой, а на донне Анне была, естественно, траурная вуаль. Ужин начался весело и спокойно – особенно, как ни странно, для дамы. Хозяин был очарователен, мил и шутлив, но чем ближе подходило время к полуночи, тем деланнее звучал его смех; я же читал про себя все молитвы, какие мог вспомнить, и принёс обет поставить в церкви Пресвятой Девы свечу аж за три мараведи, если всё кончится хорошо. С первым ударом полночного колокола мы услыхали глухой стук на лестнице – стук каменных сапог с незвенящими шпорами. Донна Анна рассеянно замолчала, а хозяин поправил шпагу и, когда шаги приблизились к дверям, громко произнёс:

– Добро пожаловать, благородный дон! Я счастлив вашим вниманием к моему скромному приглашению!

Дверь отворилась, и каменный дон Гонзаго, точно такой же, как на кладбище, я с виду даже больше из-за низкого потолка, вошёл в комнату. Вдова немедленно упала в обморок (как и тогда, перед началом дуэли этих двух сеньоров), я укрылся за шторой и неустанно творил крестное знамение. Не могу пересказать тебе беседы дона Хуана и его гостя – я не посмел запомнить её. Под конец (а говорили они не больше пяти минут) хозяин вскочил со своего места, готовый обнажить шпагу, но Командор одним движением переломил её вместе с ножнами, а затем простёр руку и коснулся ледяным каменным перстом сердца дона Хуана. Тот рухнул замертво на пол, а гость огляделся, задержал на минуту гранитный взор на бесчувственной донне Анне, потом – если это мне не показалось! – махнул на неё рукою и вышел, затворив за собою дверь. В окно из-за своей шторы я видел, как он шагал по направлению к кладбищу, ненароком расплющив своей тяжкой стопою какую-то бродячую собаку…

Ах, Санчо, я словно вижу твою недоверчивую мину! Но клянусь всем святым – я разглядел каменного Командора отчётливее, чем однажды твой хозяин – великана, а ты – мельницу! Ты знаешь, я романтик, но лгу только при совершенной невозможности сказать правду или промолчать; что таких невозможностей было в моей жизни так много – не моя вина. Сейчас же я пишу истинную правду.

Итак, призрак удалился, а я бросился к безжизненно распростёртому на полу дону Хуану. К моему удивлению, он был жив: сердце стучало, хоть и медленнее, чем обычно, и из губ вырывалось дыхание, хотя и холодное, как зимний ветер. Я попытался привести его в себя; очнувшись, дон хуан оглядел комнату и спросил:

– Где я?

Я, как мог, напомнил ему всё.

– Как это скверно! – произнёс он мрачно. – Какая сволочь, какая распутная свинья этот Хуан Тенорио! Запомни, Лепорелло, отныне ты должен называть меня только маркизом де Маранья – фамилии «Тенорио» я не желаю слышать, как не желаю иметь ничего общего с этим человеком. Дон Хуан Тенорио мёртв, он горит в аду. Маркиз де Маранья начинает новую жизнь. Тебе, кстати, тоже следует сменить имя и называться… ну, хотя бы Сганарелем.

Он бросил в камин обломки шпаги и ножен и сказал:

– Утром купишь мне новую, – а затем, обнаружив, что карман егоп уст, переспросил:

– так этот мерзавец Тенорио был ко всему ещё и беден?

– В долгу как в шелку, – подтвердил я.

– Это затрудняет дело, – задумчиво произнёс дон Хуан и, бросив взгляд на донну Анну (её обморок затянулся), поинтересовался: – А кто, собственно, эта дама? Вдова дона Гонзаго?

– Да, – ответил я в недоумении.

– Вдовам пристало кончать жизнь в монастыре, – наставительно произнёс маркиз, – так и передай ей, когда придёт в себя.

Пока я хлопал глазами, он вдруг осведомился резко:

– А она богата, эта донна Анна?

– О да, – ответил я, – она единственная наследница командора.

– Тогда, пожалуй, будет справедливо, – заключил дон Хуан, – если я приму от благородного дона Гонзаго в наследство её самоё.

Да, Санчо, я сам не могу этому поверить, но дон Хуан действительно женился! Это невероятнее, чем низвержение в геенну. Более того, он немедленно занялся новым имением, уплатил все долги покойного Тенорио (как он сам выражался) и вновь представился ко двору. Он исповедался кардиналу. Он преподнёс Его Католическому Величеству Дону Филиппу меморандум о благоустройстве Севильи, с планом необходимых канализационных линий, новой живодёрней и табачной фабрикой, каковая и решила его судьбу: Король отправил дона Хуана в Вест-Индию за табаком и для наведения там порядка. Я, ещё не осознав полностью всего происшедшего, последовал за маркизом. Дон хуан купил табачную плантацию и вывел на чистую воду взяточника генерал-капитана одной из колоний. С полусотней аркебузиров он утопил в крови многотысячный туземный бунт. Одного старика из местных он убедил выдать местонахождение старого серебряного рудника, известного лишь немногим индейцам-старожилам и почитающегося священным; к тому времени, как пальцы на ногах старика обуглились, тот оставил бесполезное запирательство и указал рудник. Всё это дон Хуан подробно изложил в донесении Его Величеству по возвращении в Испанию год назад. Государь остался в высшей степени удовлетворён; особенно по душе ему пришлось глубокое благочестие моего хозяина (или лучше сказать – моего нового хозяина?), посещавшего церковь с аккуратностью, превосходящей аккуратность самого усердного священника. Недавно маркиз де Маранья был пожалован званием командора Ордена Калатравы и королевским ревизором в Севилье. Сейчас дон Хуан добивается места среди королевских грандов и членов совета – желая, чтобы двое его сыновей от донны Анны (она очень располнела, в то время как сам дон Хуан высох и покрылся загаром) остались впоследствии наследниками не только богатства и имени своего отца, но и его влияния в государстве. Потому ещё раз напоминаю тебе, Санчо: предуведоми герцога! Я доподлинно знаю, что ему уже недалеко до гибели.

Что ещё могу я сказать? Ты представляешь, как поразила меня перемена в характере хозяина. Я был хорошим слугой и пажом дону Хуану Тенорио; я совершенно не гожусь в секретари командору маркизу де Маранья. Мне скучно; мне страшно; мне постоянно грозит опасность стать – на своём уровне, конечно, – таким же, как он. Я не хочу быть праведным Сганарелем, я хочу быть прежним отчаянным Лепорелло!

Ты снова пожимаешь плечами, мой дорогой друг; ты не видишь в моём положении ничего ужасного, а может быть, даже находишь удачу. Искренне предлагаю тебе: давай поменяемся хозяевами, от этого будет лучше и нам, и им. Я уже не такой отчаянный бабник, как когда-то, и не оскверню чистоты щита твоего рыцаря. В конце концов, он тоже занимается благородным и достойным дворянина делом – как когда-то дон Хуан Тенорио «в своей сфере»; а о маркизе де Маранья у меня почему-то язык не поворачивается так сказать… Умоляю тебя, Санчо! Я так хочу остаться самим собой! Ответь мне срочно!

​

Твой искренний друг

ЛЕПОРЕЛЛО

(а никакой не Сганарель!!!)

Постскриптум: не забудь передать герцогу то, о чём я упомянул.

Л.

 

Приписка –­ ответ Санчо Пансы:

Я тоже хочу остаться самим собой, Лепорелло. Командоров много, а рыцарь дон-Кихот – один. Герцог выражает тебе глубокую благодарность: выражает он её обычно по вторникам, и в твоём случае размер её равен приблизительно шестидесяти реалам. Возмодно, он пожелает взять тебя на службу. А больше ничего не могу предложить – я уже даже не губернатор.

 

Твой друг

Санчо Панса, оруженосец

​