НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

 

Ближайшая почтовая контора,

Агасферу, до востребования.

 

Любезный друг!

Должен сказать, что ты на редкость неудобный корреспондент. Чрезвычайно трудно рассчитать, куда адресовать тебе письма. Это напоминает стрельбу по движущейся мишени, чего я, как ты знаешь, не люблю. Будучи вообще мирным человеком и заботясь (как ты знаешь, небезуспешно) о своем здоровье, я избегаю как стрельбы, так и других видов волнений. Конечно, я сам виноват, что изобрел порох (хотя это вышло случайно, я искал философский камень), но вот уже почти двести лет я не принимаю участия ни в каких военных действиях держав Европы и Азии и целиком поглощен изготовлением бриллиантов и изучением ностратических корней. Кстати, в этой области я сделал несколько значительных открытий – это благодаря многовековой разговорной практике на нескольких сотнях языков и диалектов.

Ты можешь, впрочем, и сам упрекнуть меня за неаккуратность в ответах. Но, во-первых, тебя почти невозможно поймать (т.е. вычислить место твоего пребывания), а во-вторых, хотя я путешествую гораздо меньше тебя, однако же ты умудряешься присылать мне письма с неизменным опозданием. В России, откуда я уехал в некоторой растерянности еще в семидесятых годах того столетия (ибо реформы Иоанна Грозного, при всей их неоригинальности, оказались слишком непредсказуемы), письмо твое получили уже при поляках. К счастью, в России так мало грамотных людей, что твой посланец не пострадал. Следующее твое письмо ныне находится в стокгольмской кунсткамере, так как королева Кристина, у которой я опять-таки незадолго перед его приходом занимался поощрением изящных искусств под именем графа Шёнинга, отлично разбиралась в древнееврейском. И это несмотря на твой почерк! Винить тебя, конечно, трудно, однако за полторы тысячи лет ты мог бы натренироваться и на ходу писать поразборчивее.

Грустно говорить о хороших людях в прошедшем времени. Давным-давно казнен мой друг Джафар Бармакид, которого я не сумел уберечь от нелепейшей гибели, почила в Бозе Кристина Шведская, несколько других славных людей угодили на гильотину... Но, находясь в мировой истории на нелегальном положении, я в свое время поклялся минимально вмешиваться в ее ход. Я знаю твой озлобленный характер, дорогой Лакедем (мне привычнее обращаться по-французски, вот уже многие годы я и сам пребываю под именем Сен-Жермена, да и вообще это весьма красивый язык, уступающий разве что зендскому), но все же и ты не можешь не признать, что за время твоих странствий многое в мире изменилось к лучшему. Даже эти смуты во Франции, когда я подвергся страшной опасности из-за своего титула, явно послужили людям на пользу. Скоро мне придется перестать зваться графом и именоваться просто коммерции советник такой-то или доктор имярек, – как один мой коллега, предпочитающий быть веймарским министром. В сущности, не все ли равно, какое выдумать себе имя? Порою мне кажется, что выдумано не оно, а я сам, или весь мир вокруг меня, или и то, и другое, и третье.

Но вот уже много лет я не получаю от тебя вестей. Из десятых рук до меня доходит, что некий Карталеус был замечен в Венгрии, некий Исаак Лакедем давал здравые советы по восстановлению финансов какому-то саксонскому князьку, а некий Агасфер даже (представь себе!) погиб при восстании в Хэнани против маньчжуров. Кстати, я явно недостаточно времени провел в Китае, и если тебе удастся хоть что-нибудь узнать о Золотой Киновари даосов, будь любезен, сообщи мне: любопытно, совпадает ли ее рецепт с моим составом философского камня. Впрочем, по слухам, это снадобье обращает кирпичи в золото лишь на какие-то три тысячи лет, и даже один даосский мудрец заметил, что ради этого не стоит трудиться; но в большинстве они настолько несокрушимо самодовольны, что иногда я думаю, будто им и впрямь известен способ приготовления этого средства.

Обо мне ты, вероятно, слышал столь же отрывочные сведения; что еще к ним добавить? В Париже я познакомился с довольно приятным итальянцем по имени Казанова; по старой своей привычке я заронил в его душу семена сомнения, и этот авантюрист сделался библиотекарем – это очищает душу и засоряет голову, но зато дало возможность развернуться его несомненному литературному дарованию. Там же я имел в высшей степени приятное знакомство с одной русской красавицей, заплатив за это всего лишь одной отнюдь не универсальной формулой теории игр. Быть может, тебя заинтересуют мои беседы с Наполеоном Бонапартом, но я намерен выпустить их отдельной книжкой со многими политипажами, как только их здесь изобретут, – это тебе будет интереснее. Один его офицер, впрочем, заинтересовал меня; его фамилия Бейль, он талантлив, но слишком горд, чтобы подражать мне в чем-либо; я готов был подарить ему если не бессмертие, то хотя бы долговечность, но он вместо этого попросил пересказать ему старые итальянские сплетни и придумать хороший псевдоним. Я многого ожидаю от него.

Но вообще, друг мой, со мною происходит что-то неладное: может быть, хоть и страшно признаться, я старею. Будучи на шестьсот с лишним лет тебя моложе, я вовсе не хочу умирать; более того, я не скрою, что боюсь смерти. Ведь и тебя, Лакедем, по правде говоря, угнетает вовсе не долголетие, а твой беспорядочный образ жизни и, главное, то, что твое бессмертие дано тебе в наказание, + так ты на него и смотришь. Я же достиг долголетия собственными силами, это моя цель, но не самоцель: я все же ученый, и по нынешним временам один из крупнейших. В отличие от пресловутого Фауста я никогда не гонялся за наслаждениями, не пытался похищать ни Елену Спартанскую, ни королеву Элинор, ни мадам де Помпадур, всегда был умерен в пище, не пью, не курю табака и даже, по мере сил, борюсь с его распространением. Мне нужно очень многое успеть, друг Лакедем, на свете столько интересного!

Мою волю к жизни подстегивает и то, что, в отличие от тебя, я не неуязвим, любая шальная пуля или пьяный мужик могут оборвать мою жизнь, а мне необходимо, совершенно необходимо узнать, делим ли атом! Может быть, после этого жизнь мне уже станет в тягость; может быть, мои открытия окажутся еще ужаснее, чем те, когда меня звали Бертольд Шварц; но любопытство – лучшее мое качество, любопытство и умеренность. А если со мною что-нибудь случится... там не будет ничего интересного, и все будет непомерно. Кстати, я никогда не задумывался: попаду я в ад или в рай? Опять же, моя умеренность склоняет меня к чистилищу; но, чем дольше я живу, тем глубже вкрадывается мне в душу подозрение, что ТАМ нет ни рая, ни ада, ничего... Я не хочу умирать, я еще так молод!

Но, может статься, прав был мой знакомый Кальдерон, а до него Ли Гун-цзо и многие другие, и жизнь есть сон? Они утверждали, что это – сон каждого человека; я склонен думать, что это сновидение Кого-то другого. Этот Кто-то творит миры во сне (ибо сны всегда бессмысленны), а мы, по образу и подобию его, творим их в своих грезах. Каждый поэт способен придумать Харуна, Самсона или Сен-Жермена, и любой ученый в два счета докажет их нереальность. Но сумеет ли он доказать столь же легко собственную реальность? Сейчас Агасфер – миф, а Бонапарт – реальность; нет сомнений, что через несколько столетий мифом станет и Бонапарт. Его счастье, что он не задумывался об этом: он просто творил свой мир, не утруждая души сомнениями в собственном существовании.

Пиши мне обо всем, что узнаешь нового. Мне всегда был нужен кто-то способный понять меня, хотя бы неправильно. До встречи!

 

Твой друг - ну, хотя бы СЕН-ЖЕРМЕН

3 декабря 1816 года от известной тебе даты.

 

P.S. Увы! Только сегодня, с большим опозданием, мне попалось в руки длиннейшее стихотворение господина Г.Х. Шубарта, в котором говорится, что «не вечен Божий гнев», и ты умер. Я не ожидал, что переживу тебя, и это меня не радует. Это письмо не будет отправлено: оно будет странствовать со мною и повторять мне: «Memento mori, таинственный граф!»

С.Ж.P.

​

P.P.S. И все же: а если Спящий проснется?..

​

​