ОТКРОВЕНИЕ ГИЛЬГАМЕША

​

Гильгамеш – на две трети бог, на треть человек он ­ шагал по горячей от солнца дороге с края света, где обитал бессмертный Ут-Напиштим, к родному своего городу Уруку. Его мускулистые ноги вздымали качающееся в такт шагам облачко пыли, а в руке был зажат алый Цветок Бессмертия, полученный за океаном, на краю земли. Цветок этот и был ой целью, ради которой Гильгамеш предпринял всё это опасное путешествие; впрочем, он не боялся опасностей, даже когда, сидя над остывшим телом своего друга и соперника, верного Энкиду, постиг, что и сам он смертен, что человеческое в нём требует своего и божественные две трети не спасут от кончины – не сейчас, так потом. Переплыв в Солнечной ладье океан, повстречавшись с грозным и загадочным человеко-скорпионом, потолковав с гостеприимной Сидурри и мудрым Ут-Напиштимом, он достиг желанного и шёл теперь, гордо и радостно подняв голову и уже чувствуя себя бессмертным, а Цветок, невзирая на палящее солнце, сиял и благоухал в его огромной, со вздутыми венами, мохнатой руке, как прежде в Блаженной стране.

Но то ли солнце было слишком горячим, то ли Гильгамеш утомился после путешествия, во время которого он проходил за день двадцатидневный путь, то ли он, уверясь в грядущем бессмертии, впервые позволил себе расслабиться и даже почувствовать себя нехорошо, – так или иначе, перед его взором стояла красная пелена, и за нею смутными тенями виделась ему будущая его Вечная Жизнь. И хотя Гильгамеш понимал, что ещё успеет насмотреться за тысячелетия, но всё же невольно начал вглядываться в эти картины. Они становились всё отчётливей, и, наконец, в одной из фигур Гильгамеш узнал себя.

Он сидел, могучий и квадратнобородый, в львиной шкуре и с бычьим рогом в руках, на камне, посреди города Урука, а рядом хоронили его мать Нинсут ­– ту, что дала ему человеческую треть жизни, нашла ему потом достойного советника и друга, дабы обуздать разгул молодой силы и удали сына, дала столько добрых советов – и казалась ему такой же вечной, как сам Урук. О её смерти он как-то не думал никогда, хотя и понимал после смерти Энкиду, что эта доля не минует никого (кроме владельца Цветка Бессмертия). Теперь его двойник в красном мареве пытался приподняться со своего камня и в последний раз припасть к телу матери – но у него не хватило на это сил, а может быть, духу.

Затем он увидел огни и услыхал лязг грядущих сражений – вначале он принимал в них участие, потом отошёл и решил предоставить войнам идти своим чередом – он слишком стар, да и не соразмерны были эти битвы с уничтожением им Хумбабы Кедрового и Небесного быка. И он увидел, как на его родную шумерскую землю потоком хлынули длинноносые аккадцы, как пал Урук, а он не смог – или поленился – его защитить, как в новой столице всего Двуречья Вавилоне царь Хаммурапи провозглашает полученные им от Солнца-Шамаша законы, по которым любой подвиг Гильгамеша оказался бы преступлением – и Шамаш, Энлиль и даже Инанна, которую теперь звали Иштар, благосклонно кивали, слушая эти трусливые законы, запрещающие богатырство всем, кроме жалкого щуплого царя.

– Боги! – хотел вскричать Гильгамеш. – Неужели вы допустите это?

– Допустим, допустим, – зашелестели в ответ ему боги совсем не божественными голосами, – мы не хотим новых богатырей, а то они возомнят себя богами и впрямь займут наше место. Ты-то стар, ты не сделаешь этого, к чему бунтовать, сиди и смотри на свою страну…

А потом Гильгамеш увидел, как ниневийский царь Ашшурбанипал, прославляя его и приказывая записывать на глиняные таблички всё, что касается подвигов Гильгамеша Великого, сам считает себя преемником и подобием давно забытого героя и по мере сил повторяет его подвиги – стреляет во львов, которых выгоняют из клеток прямо под царские стрелы и копья телохранителей и егерей, и накидывает на плечи их шкуры. Гильгамеш вспомнил, как он сам разорвал льва пополам, но и вспомнил уже как-то смутно – перед глазами стояли каменные рельефы, на которых были увековечены не него, настоящие подвиги, а трусливое подражание им – подвиги Ашшурбанипала.

А затем он увидел, как человек с отрезанными ушами и носом, в плаще полководца, сжигает Вавилон, преемник Урука, и срывает его стены. Пламя летает над городом, словно огромная птица, и Гильгамеш хочет помочь своим сомнительным потомкам, но не в силах справиться с огнём.

– Боги! ­– взывает он. – Эа, Эллиль, Мардук, спасите же свой город!

Но Мардук, хранитель Вавилона, отвечает ему грустно:

– Я хранил его века и тысячелетия, но персидский огненный бог сильнее меня. Персия теперь будет властвовать над миром, и мы, старые боги этих мест, подчинимся Ормузду и признаем – на словах – себя несуществующими.

И Гильгамеш впервые испугался, ибо такого не бывало никогда, а уж если боги решились на подобное, то что же остаётся ему, богу всего на две трети?

Сидя на своём камне, он продолжал смотреть на странные картины, предстающие перед ним (и в то же время шагал по жаркой дороге с края света в Урук, сжимая Цветок Бессмертия); он увидел, как персидский бог сжался, потух, рассыпался горячим пеплом перед новым царём, пришедшим с Запада, разгромившим персов и снова возвеличившим Вавилон. Этот царь объявил себя богом, но Гильгамеш отлично видел, что в нём нет и тех двух третей божественного начала, какими обладал он сам. И когда этот гордец умер от лихорадки или же яда, Гильгамеш не пожалел его, как не жалел и тех полководцев, которые начали соперничать после смерти своего вождя и проливать кровь друг друга меж Тигром и Евфратом, так что ы тех снова поднялась до прежнего уровня иссякающая вода.

И ещё века прошли, а Гильгамеш всё сидел на камне, не имея ни сил, ни воли встать и поднять свою палицу, – и вот он увидел всадника на верблюде, с головою, обмотанной длинным куском зелёной ткани. Он привёл огромную рать с юга, из пустыни, и сокрушил и западных богов, принесённых самозванцем, и возродившегося персидского огненного Ормузда, и провозгласил: «Бог един, невидим и неосязаем, и нет бога кроме Бога, и Я пророк его!» В этом человеке тоже было не меньше двух третей божественного, но слова его были ужасны, и Гильгамеш снова воззвал к небу:

– Мардук, Ану, Астарта (так теперь звали Инанну), где вы?

Но боги не явились ему, и лишь слабый женский голос – знакомый ему издавна голос Инанны – прошептал:

– Мы умерли, Гильгамеш, нас больше нет, мы исчезли, уступив своё место Аллаху.

И тогда Гильгамеш встал со своего камня и, сделав несколько шагов, рухнул навзничь, не в силах устоять на ногах; он был жив, но жизнь его уже тысячи лет была пустой и бесплодной.

И он правда упал на горячий песок у самого берега какой-то реки – может быть, это был уже Тигр. Больше всего ему хотелось выкупаться и сбросить тяжесть этого странного видения, но он опасался оставить Цветок Бессмертия на берегу.

«Но ведь кругом никого нет, – сказал он себе, – никто не покусится на мой Цветок, даже Инанна, хотя и ненавидит меня за то, что я отверг некогда её любовь и убил её Небесного Быка. Мне нечего бояться, никто не знает, сколь чудесен этот Цветок, да и кто решится взять его, если даже меня – меня, Гильгамеша Неустрашимого – он пугает… нет, не пугает, но всё равно же его никто не похитит…»

И, сняв свои пятицветные одежды и прикрыв ими Цветок, он бросился в холодную воду. Волны перекатывались через его богатырские плечи, и он глотал зелёную влагу и слушал ропот и глухие удары валов. Вокруг было безветренно, но валы ходили и гудели всё громче:

– Гильгамеш, Гильгамеш, ты бросаешь нас!

И он узнал голос матери, и голос Энкиду, и голоса тех, кто ещё не родился на свет, а только являлся ему в видении живущим и потом неотвратимо гибнущим, с кем он хотел бы, но не мог поделиться своим бессмертием.

– Гильгамеш, Гильгамеш, ты предал нас, ты продал нас! – шумели они.

– Боги свидетели! – вскричал он, – я продал вас за самую большую в мире цену!

– Как знать, как знать! да и что нам с того?

Гильгамеш выскочил из воды и, всё же освежённый и набравшийся сил, хотя и утомлённый голосами смертных, подошёл к своим одеждам и накинул их на плечи. Цветка под ними не было – вместо него лежал змеиный выползок, и от него тянулся глубокой песчаной бороздкой след змеи и мелкой и тонкой – след унесённого ею Цветка. И Гильгамеш с ужасом и горем, но в то же время и с каким-то облегчением понял, что его бессмертие пропало навеки. Он рухнул на землю, припав лицом к песку, и зарыдал первый раз в жизни. Пески колыхались от его рыданий, и река набухала пролитыми слезами, но с каждым мгновением ужас и горе становились меньше, а облегчение – больше. Теперь он не был предателем, ему не предстояло больше стать ничтожнейшим из бессмертных, он оставался величайшим смертным. И это было больно и радостно.

Через два часа он поднялся, посмотрел на солнце, грустно улыбнулся и пошёл своей дорогой, к городу Уруку, ещё не зная, что не дойдёт до него, а наступит по пути на ядовитую змею и погибнет…