Анна Бестонова

 

МЫ С МИРОМ

 

1988

​

​

pdf или fb2

​

​

 

…Время обнимать, и время уклоняться от объятий.

Екклезиаст, 3, 5

 

НОЧНЫЕ ПТИЦЫ

РУСАЛКА

СОСЕДИ ПО ЖИЗНИ

СЕЛЕНА

ОДИССЕЯ БЕЗ ОДИССЕЯ

… И ОДИНОЧЕСТВО

ДЕВЯТЬ СТУПЕНЕЙ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

 

 

 

НОЧНЫЕ ПТИЦЫ

 

Памяти Платона

 

…Останься ты – всё было бы иначе…

Похвальная уверенность в другом!

 

 

КРЫЛЬЯ ЗА ОКНОМ

 

Не постичь мне начала начал.

Жизнь прошла перепевом да вздором.

Мне сегодня в окно постучал

Ангел, голубь, а может быть, ворон.

 

Благовещенья – не было мне,

Ангел не произнёс своё «Аве»,

Да и голубь на синем окне

Намекнул, что мечтать я не вправе.

 

Не Мария, действительно, я

И едва ли из дома Давида;

Жизни хочется – не жития,

И на них не держу я обиды.

 

Я ночных не раздвинула штор,

Я лежала и строго дышала.

Ворон мне не сказал: «Невермор», –

Я и так хорошо это знала.

 

 

БЕССОННИЦА

 

Мне не спится, хоть пора уже

                                        уснуть,

И присниться,

               и войти в кого-нибудь,

Но, как птица,

              сердце бьётся мне о грудь

Мне не спится!

 

Для чего

          же вспоминать давнишний сон –

Холод кожи,

         хвою, лица без имён…

Боже, боже!

        для чего же я – не он,

Для чего же?

 

Так сложилось –

       он уснул, а я живу,

Закружилась,

         задержалась наяву…

Злая милость –

        только с миром я не рву:

Так сложилось.

 

Мне так надо,

       чтоб опять ты был со мной!

Я бы рада

       заплатить любой ценой,

Мне награда –

       дать тебе хоть день земной,

Мне так надо!

 

Но не смею

        за тобою уходить,

Не умею

      лишней жизни победить;

Не жалею

       оборвать гнилую нить –

Но не смею!..

 

Спи спокойно –

       над тобой всё та же Русь;

Многослойный

       принимай почётный груз…

Коль достойна –

       я и там тебе приснюсь.

Спи спокойно.

 

 

Передо мною предстаёт ночами

И ликами отпугивает свет

Иконостас несчастных умолчаний

Меж мною и тобой за восемь лет.

 

Не смела? Это верно, я – не смела,

Но почему, зачем не смел и ты

И слово обрывал своё несмело

За два шага, два звука до черты?

 

Жалел? Мне не нужна такая жалость,

Теперь, как и тогда – ты это знал,

Но милосерднее тебе казалось

Молчать – и восемь лет ты промолчал.

 

Зато как много лишних слов блестело

У нас в устах, как страх наш был велик

Заметить немоту души и тела…

Оклад – роскошен, но не виден лик.

 

И, расставаясь так неотвратимо,

Ты промолчал, и промолчала я,

С тоскою видя, как скользнула мимо

Моя любовь и ненависть твоя.

 

 

********

 

Зной такой, что и пыли-то нет.

Асфальт потемнел и, пародируя лаву,

легонько прихватывает подошвы –

нельзя не оставить следа.

Неимоверное солнце

заслонено высотным домом,

создавая нимб его гербовому венцу, –

но кажется, что оно уже сгорело,

всё пропитав горячим душным дымом.

А я молчу, наблюдая,

как падает на чёрную липкость

первый жёлтый лист.

Это горе и доблесть – быть первым

принявшим отреченье от лета.

Он так мог.

А я – не умею.

 

 

Жирный голубь – грудь колесом,

Лапками по свинцовым лужам,

В квадрате чужого двора,

Видного сквозь тяжёлую арку

(Сколько раз пройденную!)

Не раздумывает, почему

Я в рабочее время

Стою и смотрю на него,

Считая мутные окна

И ветхие кирпичи,

Словно ждущие гибельного вихря,

Крушащего порыва развёртывающихся крыл,

Что возродят этот дом,

                          и день,

                            и мир;

Но это – не голубиные крылья

И не мои,

А того, кто их никогда

Не расправит.

 

 

Фонарный столб, лишённый фонаря,

Чернеет за окном ­ темнее тьмы.

Уже впиталась кровью в ночь заря

И ищут воспалённые умы

Покоя. И, как блудная моя

Душа, там, на столбе, присела птица –

И до утра мне не даёт молиться,

И, сомневаясь в том, что я есть я,

Слежу за ней горячими глазами,

Как ты следишь, наверное, за мной

Глазницами пустыми… Мир земной

Исчерпан в этот миг, возможно, нами:

Мертвец, и я, и птица на столбе –

Мы связаны одним ночным недугом,

Пока, послушны временной судьбе

Не растворимся в утре друг за другом.

 

 

 

 

РУСАЛКА

 

  

История, рассказанная мне пьяной женщиной

в кафе «Садко» (Москва, ул. Пушкина)

    – как я её запомнила

 

…Иногда мне помнится, что прежде

Я была русалкою морскою –

В скользкой и чешуйчатой одежде,

И длинною зелёною косою

С тёмными, как омут, плавниками.

 

Водоросли были мне садами,

Раковины были мне забавой,

Исчисляла время я веками,

И отцовской царственною славой

Берег был давно затмен – навеки?

 

В бурю я без всякого усилья

Вёсла корабельные ломала,

И стирала парусные крылья,

Ил людскою пылью пополняла

И селила в черепах уклеек.

 

Плохо помню, как это случилось:

Гость на дно по жребию спустился,

И отец мой гнев сменил на милость,

Гуслями чудесными прельстился,

Их нездешним, их горячим звуком.

 

Ах, как гость, перебирая струны,

Заставлял их говорить о суше!

Над пучиной убывали луны,

В нас вселялись человечьи души,

В нас вселялись страсти человечьи.

 

Помню, как я плакала – доныне

Слёзы-янтари находят дети,

Как отец водоворот в пучине

Пляской взвил – никто, никто на свете

С этим гусляром не мог тягаться!

 

Я любила – сразу полюбила –

Этого особенного гостя:

В пальцах билась сила, в струнах – сила,

В жилах, коже, дереве и кости,

И в глазах – тоскующих и карих.

 

И когда его порвались струны,

Я поцеловать его хотела –

Эти очи, зыбкие, как луны

Отражённые в воде, и тело –

Странное, горячее, сухое…

 

Сам отец хотел его оставить

При дворе своём и породниться,

Свадьбу гусляра с русалкой справить,

Чтобы смог Морской Гусляр родиться

Основоположник новой веры.

 

(Много позже слухи распустили,

Будто отдалась ему я в плясе,

Родила дитя воды и пыли,

Миру предназначенное в князи –

Чтобы слил он землю с океаном;

 

Что до срока в гроте он таится,

Ладя там божественные гусли…

Это ложь. Осталась я девицей,

Прячась в древнем иле, в бывшем русле

От стыда – меня не взял он в жёны).

 

Да, гусляр одной просил награды:

Снова отпустить его на сушу,

И не слушал он моих «не надо»,

Даже моего отца не слушал –

И волной был вознесён на берег.

 

Много дней и лунных отражений

Я ждала, что он ещё вернётся,

Чтоб избегнуть злых земных сражений

(Нам о них твердили мореходцы

С затонувших лодей и фрегатов).

 

Не вернулся. И тогда сама я,

Умолив отца, пустилась следом

В женском образе – совсем такая,

Как сейчас, – навстречу странным бедам,

Что терзали землю беспричинно.

 

Я пришла в его родимый город –

Там о нём и думать позабыли,

Там пылал их кремль, и торг был вспорот,

Как живот мечом: старухи выли

О каком-то колоколе главном…

 

Я пошла искать по белу свету,

Словно дальним отзвуком ведома,

Я встречала ночи и рассветы

В самом горном далеке от дома,

Но и тут его никто не видел.

 

А когда почти иссякла сила,

Мною сохранённая от моря,

Я кого-то на себе женила,

И впитала жизнь его, и горе,

И любовь – но не ему вернула.

 

Даже гусли слышались всё реже,

Заглушаемые фортепьяно.

Я забыла море. Я им брежу,

Но не вижу. Впрочем, как ни странно,

Я не сумасшедшая, поверьте.

 

Сотни лет; постылые супруги;

Дальние бесплодные дороги;

Ни сестры, ни брата, ни подруги,

Ни детей – подворья да пороги,

Города и сёла – всё напрасно!

 

Я устала, странствуя за звуком,

Но не в силах в океан вернуться:

Лишь гусляр конец положит мукам,

Если жив ещё… Его коснуться –

И освободиться от заклятья!

 

Вот, в Москве, в ненужном ресторане,

Соименном гусляру, я с вами

Говорю, как говорила ране

С многими, такими же словами –

И никто, никто мне не поверил…

 

Да не нужно веры мне – он нужен:

Карий глаз, сухие пальцы… Тише!

Что за странный звук в выси разбужен?

Нет, лишь ветер, странствуя по крышам,

Задевает гулкие антенны…

 

– И она меня уже не слышит,

Плача, исчезает, словно пена

На песке… Не я ли – та русалка?..

 

 

 

 

СОСЕДИ ПО ЖИЗНИ

 

Хорошую вещь браком не назовут.

Народная пошлость

 

1

Соседи в метро, соседи на пляже,

Соседи в кино на скверном фильме

(Будь он хорошим, ты бы меня не заметил),

Мы не можем не познакомиться,

И я тебе нравлюсь, и я тебя люблю,

И мы идём с тобой вместе

В ЗАГС или в церковь

(Смотря какое у тебя настроение) –

Вместе, как соседи;

И посуда бьётся «на счастье».

 

Подруги завидуют мне: ты сильный

(Ты поднимал меня от земли,

И мне казалось, что очень высоко),

Ты красив, как киноартист

(Из того скверного фильма),

Ты целуешь, смеёшься, ласкаешь меня

И т.д.

 

«Влюблённые!» – говорят одни,

«Супруги!» – говорят другие,

И это приятно; и это хорошо,

Что они не знают: люблю я одна

И мы – только соседи.

 

2

Не труждающийся да не ест,

И мы оба ездим на службу

(Женщина у нас равноправна,

И я получаю даже больше тебя –

К твоей досаде и моему недоумению)

На метро –

Я до конца, ты до пересадки.

 

Иногда мы встречаемся на обратном пути

И вместе идём в кафе

(Кино ты почему-то разлюбил)

Пить красный чай или чёрный кофе

(Если дома иссяк твой запас пива),

И болтаем, как добрые друзья,

А иногда ты разыгрываешь влюблённого –

Но всегда каждый платит официанту

За себя одного.

 

3

Кончился твой кубинский табак

(«Плевать я хотел на твою Болгарию»),

Гости едят подгоревший пирог

(«Они же нужные люди!»),

А начальник тебя обидел

(«Это не твоё дело!»).

 

Буду меньше думать о тебе,

Больше – о пироге, табаке, начальстве

(Если смогу) –

И тогда,

Мне кажется, мы всегда будем счастливы,

Пока не наступит «никогда».

 

4.

Я хочу знать ту женщину,

  Которую мы встретили на улице

  (Я узнала её по твоим глазам),

  чтоб учиться на её ошибках.

 

Ты говоришь: «Не ревнуй к мёртвым»,

   И по этому я понимаю,

   Что для тебя она ещё жива.

 

Придётся учиться на своих ошибках,

   Чтобы выжить в твоей памяти.

 

5.

Ты не хочешь его, а я хочу.

Ты говоришь: «Визг и мокрые пелёнки»,

Ты говоришь: «Он нас свяжет»,

Хотя я знаю: тебя-то не свяжет ничто,

Если сам не пожелаешь…

                     а ты не пожелаешь.

 

Ты не хочешь его, а я хочу.

Ты смеёшься, твердя: «Это инстинкт»,

Или: «Все вы, бабы, такие»,

Или: «Тоже мне, мать-героиня!»

Но я хочу, чтобы всегда, всегда

Со мною было немножко тебя,

Чтоб я его любила, и оно – меня,

Когда любимый, нелюбящий,

                           ты исчезнешь.

 

Но ты не хочешь его (а я хочу),

И, значит, его не будет.

 

6

Просвещённый век – всегда век Калиостро,

И ты любишь платить цыганкам,

Полуверя в дальнюю дорогу

Или успех в казённом доме

(Это на пятнадцать копеек дороже);

Или, листая новогодние газеты,

Узнаёшь, что я – лошадь, а ты – тигр,

И, смеясь, рисуешь их

На запотевшем оконном стекле

(«Опять у тебя выкипел чайник!»)

На пальце у тебя – твой камень,

На запонках (которых ты не носишь) –

Твой зодиакальный лев…

А я не верю в гаданья

И не разбираюсь в них

(«А ещё женщина!» – и движение плеч):

Я просто и так знаю,

                        что будет.

 

7

Когда ты уходишь навсегда

(ты знаешь – только так уходить

                                           и нужно:

Слишком много посуды разбито

                                     для счастья) –

И вдруг возвращаешься, переступив порог,

Чтобы поцеловать меня (Иудин поцелуй,

Но как же я благодарна!) –

То, такой сильный, маленький, суеверный,

Смотришься в зеркало (иначе «пути не будет»)

И потом уже исчезаешь совсем.

 

А я сажусь перед зеркалом и ищу в нём

Твоё отраженье, и былые твои отраженья,

Тайно сплющенные под амальгамой –

И смотрю, смотрю тебе в глаза,

 

Пока мне не говорят: «Дура,

Только и знаешь, что вертеться

                           перед зеркалом!»

И тогда я встаю и берусь

                    За какое-то дело,

Потому что я правда – дура,

В зеркале отражаюсь одна,

А ты ушёл навсегда,

Потому что не умеешь иначе.

​

​

​

СЕЛЕНА

 

Д.Н.

 

…Любовь, безусловно, есть состояние, схожее со сном; в то же время нельзя сказать наверное, предпочтительнее ли, когда спят или грезят оба влюблённых или только один. Опыт Амура и Психеи или Селены и Эндимиона? – выбор образца проистекает из темперамента.

А.Ж.

 

 

 

*****

 

Осколок света, окружённый тьмой,

Заёмный блеск умершего светила –

И лик на мне запечатлен чужой,

Чтоб – помнила, не смела, не забыла.

 

И, мнимо не стеснённая ни в чём,

Скольжу в весенней дымке серо-блёклой,

Несмело пробуя больным лучом

Оконные подсвеченные стёкла.

 

Там электричество, тепло и чай,

Газетный шорох, спор о медицине,

Постельный пот, необретённый рай

И утолённая мечта о сыне.

Сползают по холодному стеклу

Беспомощные пальцы; но порою,

Когда уснёт немой ночник в углу,

Внутрь проскользнув, я там ищу былое.

 

Былого – нет. Былое – вечно спит,

И что ему наивная колдунья?

И медленно скудеет лунный щит,

И вновь неотвратимо новолунье.

 

 

 

Серый, голубой, зеленоватый рассвет.

Безвестная птица пробует голос.

В лужах ночного дождя

Кривится моё отраженье

В оправе оконной рамы.

 

  Ты ещё спишь,

И, как всегда, сон к лицу тебе –

Молодой, мускулистый, лунокудрый Эндимион,

Честный с собою, со мною и с богом

Сейчас…

 

  Может быть, это последнее утро

Нашей игры; может быть, накануне

В полночь вышли все мои карты,

А я не заметила…

 

  Ты не любишь меня, но я помогаю

Тебе любоваться самим собою

Как бы со стороны –

Лунное зеркало сна.

 

  Я не спрашиваю себя, почему и зачем?

Я Селена,

Ты прекрасный Эндимион,

Но уже – рассвет.

 

  Спи, спи, тебе не нужно видеть,

Как день напротив меня в окне

Раскрывает хищную медленную пасть

С красным круглым языком солнца.

 

 

ГАДАНЬЕ

 

Шерстяное лиловое платье

                в белый горошек, волосы

нечеловечьего цвета,

худое лицо – ей не больше сорока,

очень длинные смуглые пальцы,

в пальцах – я, червонная дама.

 

Странные продолговатые карты

замыкают свой круг, оцепляя меня,

«вечерняя неожиданность»,

                 «тайные влечения»,

«напрасная жертва» и король треф.

– На сердце – самое главное, –

червонный юноша двумя руками

протягивает кому-то платок,

а на ноге у него – отпечаток пальца.

 

– Или подарок, девушка,

                   сердечный подарок,

или, особенно при таком соседстве,

ослепление: вам завяжут глаза,

но страдать от этого вы не будете. –

 

Картонки сползаются в плоский штабель,

карие глаза равнодушны,

гонорар – двадцать пять рублей

и невнятная гравюра в прихожей.

 

Стучу в дверь, открываешь ты.

Удивление,

       досада,

         улыбка – разочарованная:

«А, это ты, наконец?

Я так тебя ждал… ждал…

Ну как ты?» –

                «Всё хорошо».

Всё хорошо, прекрасная маркиза.

 

 

СПЯЩИЙ

 

Спишь. Лицо твоё кажется нездешним,

им уже завладели сновиденья,

чуть черты золотистой пыльцою

припороша,

и под куполом черепа бескрайним

расстелили уже другую карту

и другие извивы лабиринта

провели, –

создавая, с Создателем тягаясь,

с явью, светом, цветами и словами ­­–

новый ты бредёшь новою тропою

далеко-далеко.

Твои веки зажмурены до боли,

и дрожат так мучительно ресницы,

и зубов узко-яркая полоска

прикусила губу,

наугад твои пальцы шевелятся –

то ли в поисках вражеского горла,

то ли – плоти хозяйки лабиринта

сновидений.

Кто она, чей взяла сегодня образ –

совершенно нечаянно, конечно –

из привычной, но искажённой яви

под лунным лучом?

Чья ладонь усмирила твои пальцы,

чьё дыхание тихое ресницы

успокоило, чьи раскрыли губы

губы твои?

Чья рука, так незримо и неспешно,

что ты даже и сам её не чуешь,

на лице твоём бледном проявляет

тень вожделенья?

И чуть липкие на рассвете губы

произносят невнятно чьё-то имя –

я не слышу его. Я просто знаю:

не моё.

 

 

РТУТЬ

 

Твои глаза – живое серебро,

Лукавящее зеркало души,

Глядящее бесхитростно-хитро

В моё лицо… не надо, не греши

Обманом лишним; удержи слова.

Покорная законам естества

Ещё люблю тебя, но веры – нет:

Ты отражаешь слишком разный свет,

Чтоб верить отраженью я могла.

Не лги, не стоит. Лучше – промолчать,

Как на двери – бумажная печать,

Как шаль над амальгамою стекла,

Вода, которая в песок ушла…

А впрочем, не было живой воды.

Не надо и надежды на неё.

Моя душа – по ней твои следы –

Но не любовь. Уходит в небо дым,

Над алтарём, но жертве мёртвый бог

Помочь не смог;

                   Не не хотел – не мог.

И ты – не мог любить меня, и ты

Был в этом искренен, а значит – прав;

Я виновата, только я, избрав

Твои глаза, и мягкие черты,

И волосы из лунного луча,

И тело, и расплавленный металл

Под загорелой кожей… И, уча

Чему-то, я хотела, чтобы стал

Ты не совсем собой. Напрасный труд –

И слава богу, что напрасный. Он

Греховен был. Я – не Пигмалион,

Я просто женщина. Меня не ждут

Твоё дыханье, кожа, слух и взгляд…

Запомни: ты ни в чём не виноват!

Иначе ты не можешь и не мог:

Меня приговорил мой мёртвый бог

К тебе, и был исполнен приговор,

И каторга бессрочна, как расстрел.

А я люблю – тогда и до сих пор.

А ты меня – увидеть не сумел.

Да будет так! Послушная судьбе,

Не покажу своих стихов тебе.

…А в небесах горит твоя звезда –

В осенних, очень чёрных небесах,

И ртутная и мёртвая вода

Застыла тяжкой влагой в волосах.

 

 

Весенний разлагающийся снег,

Потоки грязи на стекле и раме…

Я больше не введу тебя во грех,

Но как же трудно – «просто быть друзьями»!

 

Какое – просто. Ведь любовь – была,

И я горела и тебя палила;

Под кожею у нас – одна зола…

А ведь теперь ещё нужнее сила

 

Обоим – чтоб сначала не начать,

Чтоб не играть, как в два мяча, сердцами,

Не ранить их – смирить себя, молчать

И постараться – просто быть друзьями.

 

Нет ноши тяжелее. Помогать

Друг другу здесь ещё не научились

Ни ты, ни я – ни эта вот тетрадь,

Ни сны, что снова ночью мне приснились…

 

 

 

 

ОДИССЕЯ БЕЗ ОДИССЕЯ

 

И. Оказову

 

 

1. ЕЛЕНА

 

На отцовское подворье собирались женихи –

Все цари или герои, богатырской красоты,

Но мне, Елене, их не было нужно.

 

Только двое самых лучших подошли бы в самый раз :

Ахиллес, что всех славнее, Одиссей, что всех умней —

Но Ахиллес меня сватал за друга.

 

Рыжий, хитрый, тонкий, гибкий _ ты порукой всех связал,

А себе взял Пенелопу, телку верную твою _

Вот я и вышла за постылого.

 

Уплывала я с Парисом, чтоб отбил меня в бою

Ахиллес (его убили) или ты, мой Одиссей _

Я даже помогала тебе, ты знаешь.

 

Но не ты меня похитил, а все тот же Менелай,

Ты вдали или в пучине, я себе недорога;

Все Елену проклинают и вот-вот уже убьют —

Кровь моя на Одиссее, и не только лишь моя,

Но ведь мы еще встретимся, правда?

 

 

2. ЦИРЦЕЯ

 

На скале стояла Цирцея _

Порождение тьмы и света,

Величайшая из волшебниц

В окружении львов и вепрей —

И смотрела на дальний парус.

А когда тот исчез в тумане,

По глазам провела рукою:

«Ничего. Я просто устала», —

И пошла по тропинке к дому,

Чуть рассеянно превращая

Волка в аиста, вяз в орешник.

«Уходите!»— уже с порога

Приказала зверям, и села,

И молчала, и вспоминала,

А потом опять повторила:

«Я устала. Он мне не нужен».

Протянула черпак к кувшину —

И почувствовала, что за год

Отворотное зелье скисло.

 

 

3. КАЛИПСО

 

Прилив и отлив, прилив и отлив,

Скалы венцом окружили остров.

Блуждал, и пришел, и снова ушел

В поисках жалкой своей Итаки.

 

Жена — далеко; он сам говорил,

Что постепенно стирают память

Прилив и отлив, прилив и отлив…

И все равно он меня оставил.

 

И буря, и враг, и давний пророк:

«Ты умрешь от моря и сына!»

Но снова его уносит отлив —

Может быть, удаль, а может, совесть.

 

Прилив и отлив — прощай, Одиссей,

Не от меня рожден твой убийца.

Но помни: взяла из жизни твоей

Больше меня только Троя.

 

 

4. НАВСИКАЯ

 

Ну зачем он тебе, скажи на милость,

Старый рыжий потрепанный бродяга

С резким взором пронзительней железа,

С похвальбою, никем не подтвержденной?

— А я ему верю, — сказала Навсикая.

 

Двадцать лет он бездомен, словно нищий,

И его островок давно утрачен,

Да и будь он еще царем Итаки,

Вся Итака — четыре десятины.

— Мне не земля нужна, — сказала Навсикая.

 

Если даже поверить его басням,

И про сговор в защиту Менелая,

И про смерть Паламеда и Аякса —

Неужели тебе он не презренен?

— Не мне судить, — сказала Навсикая.

 

Но послушай, ведь он тебя не любит,

Не умеет любить и не сумеет!

Продержись  он уже вот-вот уедет,

И сюда никогда не возвратится.

— А он уже уехал, — сказала Навсикая

И расплакалась.

 

 

5. ПЕНЕЛОПА

 

Двадцать лет Пенелопа ждала

Возвращения блудного мужа,

Между тем на Итаке дела

Обстояли все хуже и хуже:

Женихи, женихи без числа,

Нужен каждому завтрак и ужин…

Пенелопа ткала и ткала,

Наклоняясь над станком, чтобы взгляд

Ее не был никем обнаружен.

Хоть жених нынче стал мелковат,

Но одна лишь Елена умела

Стольких знатных гостей собирать,

Столько лет среди них выбирать —

И ткала Пенелопа, и пела.

 

А потом объявился супруг —

Рыжий в проседь, хромой и усталый,

И согнул свой чудовищный лук,

И гостей на Итаке — не стало.

Он спокойно порвал покрывало,

Над которым она столько лет

Ожидала прихода героя,

И велел погасить в спальне свет,

И всю ночь толковал ей о Трое,

А под утро уснул — и жена

Близ седого бродячего лиса

Вдруг почувствовала, что она —

Не Елена, стара, и больна,

И уже не дождется Париса.

 

 

 

 

… И ОДИНОЧЕСТВО

 

 

МЕТРО I

 

Осенний дождь смывает с ветвей

предпоследние листья.

Под опережающим зонтом ­

К размытому красному «М».

По эскалатору очередь вниз –

На нескольких одной пули в спину

Хватило бы. Точные часы

Я всё равно сверяю –

Ещё глоток беспокойства.

Кафель стен; чернота стекла;

Лица, затылки и шеи;

Беззвучно орут на ухо рты –

И станция вырывает

Внезапный голос на весь вагон –

Забавно, но не интересно:

Потому что страшно стоять одной,

Стиснутой между чужими,

И видеть своё пустое лицо

Под надписью «Не прислоняться!»

Потому что подземные полчаса –

Полчаса несуществованья:

По рабочему номеру меня нет,

По домашнему – ещё тоже,

А значит, разрыв между мной и тобой

Ещё непреодолимей,

Чем когда я просто сижу

У безмолвного телефона.

 

 

ОЖИДАНИЕ

 

Предсмертною яростью солнца

  Исполосован запад,

  Не скоро палач утонет

  В пролитой им крови.

 

Узенький лунный серпик

  Полуразличим на востоке.

  Девятая чашка чая.

  Тысячный час ожиданья.

 

Спать нельзя – я сплю слишком крепко,

  Я устала, боясь не расслышать звонка.

  Хотя – я давно поняла –

  Его никогда не будет.

 

Десять глазниц телефона

  Уже едва различимы.

  Надо бы хоть помолиться,

  Да только я не умею.

 

По радио бьют куранты.

  По невидимому двору

    Танцуют чёрные кошки,

    И одна из них – может быть –

                               моя душа.

  Но ворота заперты на ночь,

    А телефон молчит.

 

 

МЕТРО II

 

1

Из сотен лиц, маячивших в метро,

одно ударило в лицо так ярко,

что даже черт не различила я:

на эскалаторе, ползущем вниз,

пока я ехала навстречу.

До самого порога я невольно

его пыталась вспомнить:

даже почту

из ящика достать забыла

(а впрочем, мне никто не пишет).

И только проскрипев ключом,

включив в прихожей свет,

его увидела внезапно снова

в овальной раме.

Мне помнится, что встретиться с самой собою –

недобрый знак…

Я становлюсь всё больше суеверной.

 

2

А между прочим, именно в метро

Мы чаще всего видим свои отраженья

в чёрном стекле –

но собственные лица

среди чужих нам кажутся чужими.

 

3

Мать возвратилась со службы

и шумно сказала мне:

«я так волновалась!

Поезд стоял три минуты –

говорят, какая-то девушка

упала на рельсы»

Вот ужас!

Да что ж ты улыбаешься, дура?!»

 

 

 

ПАСЬЯНС

 

Есть развлечение для одиноких,

Забившихся в свои клетушки:

Раскладывать пасьянс.

 

Тасуются похабно две колоды,

И короли, валеты, дамы

Бесстыдны в суете.

 

Потом развёртываются чредою

На столике ничком и навзничь,

Беспомощно-смешны…

 

Нет, не смешны: любая карта что-то

Обозначает символично:

Не менее числа.

 

И этот хаос чисел и картинок

В иерархическом порядке

Располагаешь ты.

 

Пятёрка и восьмёрка – под валетом,

А девять, шесть и три – под дамой,

А семь – под королём.

 

И если после всех манипуляций

Пасьянс сошёлся образцово –

Вдруг видишь в стороне

 

Тузы, в нём не играющие роли

И выброшенные на ходу

Игры с самим собой.

 

И, гордые своим ненужным чином,

Они глядят недоумённо

На остальной расклад.

 

Туда их не зовут и не пускают,

Друг с другом – тяжело и скучно,

И каждый – одинок.

 

Тузы, цари-изгнанники колоды,

С улыбкой горькой вспоминают,

Как тасовал их бог

 

Совместно с остальными, и отринул

От остальных – и понимают,

Что бог – один как туз…

 

 

Восковая кукла, длинная игла,

И огонь затеплен – да не для тепла.

По тарелке звонко катится кольцо,

А у белой куклы – моё лицо.

 

Накалив иголку прямо на огне

В грудь её вонзаешь восковую мне;

И смахнёт тарелку узкая ладонь:

И кольцо, и кукла – в один огонь.

 

А потом накроешь на двоих на стол

И пасьянс разложишь, чтоб скорей пришёл.

Явится и сядет около огня

Он ещё не знает, что нет меня.

 

Ты его приветишь и уложишь спать,

И уйдёшь на кухню, чтобы не мешать,

Чтоб ему приснилась куколка в огне,

Чтобы он просился со мной – во сне.

 

А проснётся ночью – успокоишь дрожь,

Волосы погладишь, скажешь: ну и что ж?

Ляжешь, и согреешь, и возьмёшь своё –

Кукла растопилась, и нет её.

 

Пусть тобою будет он любим и впредь,

Чтоб за мною следом в печке не сгореть,

Пусть он позабудет давнее лицо –

Не отыщет в печке моё кольцо.

 

 

 

Прогулка вдоль парапета

  прозрачно-серой весною:

  лёд стаял, и обнажилась

  холодная тьма воды.

И кажется, что под нею,

  по мутному дну канала,

  подняв глаза-перископы,

  беспёрый ползёт дракон.

И если остановиться

  и так постоять немного,

  полуопершись на тумбу,

  поймёшь: он тебя узнал.

Ведь это тебя он видел,

  когда с дружком и подругой,

  бросая камешки в воду,

  мечтала об их судьбе?

Чужими стояли рядом

  и женщина, и мужчина,

  и ты поняла внезапно,

  что не существует их.

Теперь их с тобою нету,

  и ты не бросаешь камни,

  а просто стоишь на тумбе,

  ресницы полусмежив –

но чувствуешь вдруг всем телом,

  как огненную иголку

  от пяток до подбородка

  драконий незримый взгляд –

бессильный даже промямлить:

  «Мы с вами встречались?! Правда?!» –

  и вдруг понимаешь: в мире

  тебе не всех тяжелей.

Спускаешься осторожно

  на набережные плиты,

  вдыхая приветный холод

  открывшейся вдруг весны,

и не торопясь уходишь,

  а он остаётся там де,

  чтоб вновь одиноким взглядом

  кого-то ещё спасти.

 

 

Если бы ты сейчас

Увидел меня под лампой

Блёклым вечером

Третий час

Читающей умную книгу, –

Ты усмехнулся бы, как иногда, и напомнил:

«Умножающий познания умножает скорбь», –

И, если б тебе было скучно,

Обосновал это мненье

И доказал обратное –

Может быть, даже на деле.

 

Но ты не видишь сейчас

Меня под жаркою лампой

Блёклым вечером

Третий час

Не в силах перевернуть страницу

Умной книги, которую я читаю

Не понимая,

Не умножая познанья –

Но скорби всё больше, всё больше,

И опровержения нет.

 

 

Мутные сквозь изморось фонари.

  Ртутные зеркала луж,

  Свинцовые плащи постовых

  И одиночество.

 

В очереди фонарей

  (Может быть – за светом?)

  Разрыв – один не горит.

  И одиночество.

 

Рябь на оконном стекле.

  Отраженье в полуводе.

  Мне больше всего нужен свет,

  Но черёд мой не подойдёт никогда:

  Строй не замечает уже погасших…

  Неразумная дева –

  И одиночество.

 

 

 

 

ДЕВЯТЬ СТУПЕНЕЙ

 

Т.Л. и Ю.Л.

 

1

Сапфирно-синий купол неба

  покрыл стеклянной тяжестью весь мир

  для наблюдателя крылатого снаружи –

И летние пронзительные звёзды

прошили нас, распятых друг на друге

в безумии, беспамятстве, бесстыдстве,

глаза в глаза, грудь в грудь,

  и, пригвождённые меж куполом и кожей

горячей матери-земли,

неотвратимо и неотъемлемо

вращаемся –

  а он, крылатый, смотрит без улыбки.

 

2

Снежные хлопья, сизые клубы,

конский пот леденеющим бисером,

солнце о снег высекает искры

радуги, жгущей глаза,

щекочущей ноздри –

чихаешь! ­–

Будь здоров! –

не к месту, не к месту, зачем поминать,

а то щетинящееся внутри

услышит… не думать об этом –

а он и не думает,

грызёт сосульку, как чей-то палец,

только холодный,

узкий блеск молодых зубов,

сбитая набок лыжная шапка –

останься таким, запомнись таким,

весёлым, смеющимся и чуть смешным,

с румянцем на чистом лице,

«конфетки-бараночки» и всё такое;

А ты показываешь на рукаве

парчовый узор шестигранной снежинки,

беззаботно не собираясь

её пережить…

 

3

По пепельному небу апреля –

ещё снится эхо пролетевших с юга –

жемчужно-белая кривая прорезь

чуть движется,

и лунный свет скользит

по тонким пальцам, бледному лицу,

прозрачности милых мне глаз –

они, мне кажется, не видят

луны, и неба, и меня,

подёрнутые серебристой плёнкой,

хоть ты не можешь догадаться

о слепоте своей –

и улыбаешься, и повторяешь

слова, понятные тебе и мне –

но, к сожалению (или счастью?)

мне, зрячей – больше.

Зачем тебе прозренье?

Ты его не хочешь,

как, может  быть, не хочет и луна.

 

4

Но разве не больно, не страшно,

                         Не тесно тебе

среди этого кирпича стен и ржавчины крыш,

по которым стекает медный пот

раскалённого, плавящегося закатом солнца?

Ведь это в тебя нацелены

узорнопёрые копья,

воздетые домами наизготовку –

а на их полотнищах не видна кровь

и грязь, над которою ты шутил!

Этот город, эта ранняя жара

без майского шеста с его крамольной пестротою,

враг, готовый впиться в тебя,

война, объявленная нам с тобою,

твоей музыке, твоему слову, твоей мысли,

от пламени вскипающим сильнее.

Кровавые раздвоенные зубы ощерены

зверем в венце пентаграмм, змием,

    пурпурночешуйчатым удавом, –

Где же твой меч? где твои крылья?

Мы задыхаемся!

Разве тебе не тесно здесь? –

Не говори мне этого,

пощади!..

 

5

Тёмно-жёлтые с белым корпуса –

почти жёлтый дом с белыми коридорами –

но чем дальше, тем больше красного

мерещится мне впереди,

вглуби…

  Рыжие отросшие волосы на подушке,

неподвижный Самсон;

два традиционных апельсина в моих руках –

плоды, а не флёрдоранжи –

два Солнца в гостинец больному

(«Сферические метры» Неруды

не имеют теперь значенья).

  Ты – не поверил, они – одолели,

               я – не уберегла

твоё сердце от злых клинков,

               языков, ярлыков –

я не сумела…

  А ты улыбаешься, словно хочешь сказать:

«ты ни в чём не виновна, а я – не побеждён.

Полно! наши с тобою души

свежей твоих апельсинов»…

Но ты молчишь.

 

6

Пустая комната, я в ней одна.

За окнами без штор крадётся Ночь,

царапая чуть слышным когтем

Иссохшую траву на пустыре,

Взрыхлённом вчерашним звездопадом,

Уже почти осенним, и унылый ветер

мечется взад-вперёд, взвихренный невидимка,

швыряя сквозь бетон, сквозь поры в нём

мельчайшие, как тельца муравьёв

вдали от кучи – холод.

Какая глупая тревога!

Ты уже почти здоров,

ты, как всегда, нимало не боишься

ни за себя, ни за меня – испуг,

безумие, чернеющие стены,

во тьме неведанные, ближе, ближе

дом окружают – в поисках тебя…

А тебя здесь нет.

Я в комнате одна, ты отобрал

все фотографии свои не так давно

без объяснений –

одна осталась; я её сожгла –

без объяснений.

Ты так силён, невозмутим и прост,

как под расстрелом –

на глазах повязка с картинками из детства твоего,

но Ночь сегодня целится – в меня

обратной стороной луны, как чёрным дулом,

а ты не знаешь этого, ты даже

не хочешь и боишься это видеть.

И я бегу безумья, погасив

свет. Ночь за рамой кажется светлее,

и если мне придётся…

уж лучше от своих, там, по углам

хихикающих жадно.

А ты спокойно где-то раздвигаешь

незамечаемый тобой кирпич.

 

7

Что же, пора бы к предательству привыкнуть.

Я сама виновата, доверяясь

безрассудно холодному слепцу –

и когда я спасти его пыталась

от зелёных шатров, он предпочёл

не делить со мною страх,

а сердце

уронить и разбить, как шар стеклянный,

чтобы в нём уже больше не осталось

ни любви, ни страха.

Я тебе принесла два апельсина –

помнишь? –

золотые сердца для нас двоих,

с терпковатым соком, как два кубка

белокурой Изольды,

всей отчизны своей зеленоглазей;

но в лиловом затворе, слишком тусклом,

как слюда, у тебя в груди, твой плод

охладел – помнишь, у царя Мидаса

под отчаявшейся рукою, вспухшей

фиолетовыми венами, застыла

мёртвым золотом дочь…

Ты не Мидас,

ты бесстрастен, красив, силён, спокоен,

как нефритовый равнодушный идол:

через темя, скулу, плечо и руку

протянулась белёсая полоска,

словно гусеница, – переливаясь.

Что мне до ­– не сотвори себе кумира?

Не позволю  е м у меня творить:

он слепец, а слепец мне не ваятель!

 

8

Снова, как в давний день встречи,

осень распласталась мне под ноги,

но уже не жёлтыми, не красными –

бурыми листьями в тёмной жиже,

по которой я иду под вечер,

не желая сворачивать,

и всё же снова сворачиваю в тот переулок,

назначенный на слом (только ли?),

где жил ты.

Мёртвая туша дома, глазницы сломанных рам,

а за ними – ещё худшая темень.

Огонь!

Жёлтое, золотое окно, бубновый туз,

живое средь мёртвого, твоё окно

                 бьёт мне в глаза,

и я отшатываюсь, потому что

знаю, что там тебя нет,

вижу, что золото это – наследство

тем, кто сюда придёт за тобою

(значит – мне!),

чтоб они увидели вечер

и угасшие графлёные квадраты;

уцелевший – прекрасен и слаб,

ты – не там, ты – силён и прекрасен,

ты – во тьме, мне дорога во тьму –

и, захлебнувшись прозреньем,

не глядя, опускаюсь на вздыбившуюся

сломанную скамейку против окна,

зная: ты сидишь рядом со мной!

 

9

С неба льётся последний в году

дождь –

или в небо, не всё ли равно,

дробные колонки, подвижный пунктир

прозрачного, несуществующего.

  Как и всё.

Потому что и всё – вода,

и меня ничуть не волнует,

кто из тех семи мудрецов

что-то другое

говорил в тех же словах.

Слова – как капли дождя,

порождённого каплями дождя.

Вода, пылающая, дышащая, гранящаяся –

вечная вода, в которой ты и я,

  как и все.

И мы любим – теперь я знаю! –

мы оба любим друг друга,

  как и все, как мириады капель

вечного дождя, имя которому – Мир

или, может быть, – Бог,

ли все имена и всё наречённое,

и то, что ещё не наречено –

прозрачно, вечно, цельно, едино

и спокойно,

потому что для любви

нет иного покоя.

​

​

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Ребёнок плачет за стеной.

Рекламный бег «дневного света».

Мне даже лучше быть одной,

Когда накатывает это

Мгновенье – вечер онемел,

И плач, и скрежет заоконный

Умолкли. И исчез предел.

И мир – бескрайний и бездонный.

Наполнен множеством людей –

Живых, умерших и не живших –

Он пуст. Лишь смерчики страстей

Бурлят ещё средь душ застывших

И проникают сквозь меня

Короткой, страшной, жаркой дрожью…

Но замирает шестерня.

Прах правды, сплавившийся с ложью

В одно стекло, базальт, металл

Меня объяли и прияли.

Мир монолитен, как кристалл.

Бог – искра в мировом кристалле…

На миг.

         И снова – «свет дневной»,

Часы привычно мерят сроки,

Ребёнок плачет за стеной…

Мы с миром ­ порознь –

                            одиноки.